Пелэм, или приключения джентльмена

Я дважды перечел это письмо. Оно заставило меня серьезно задуматься. Мысль, что мне придется покинуть Париж, вызвала у меня сожаление, но вслед за тем я ощутил некоторую радость, подумав о новых возможностях, так неожиданно открывшихся мне. главная цель философа— примиряться с любой неприятностью, уравновешивая ее тем или иным благом; если этого блага нет — философ должен его придумать. Поэтому я принялся размышлять не столько о том, что я теряю, покидая Париж, сколько о том, что я этим выигрываю. Во-первых, я уже несколько пресытился тамошними развлечениями: ни одно дело не утомляет так, как безделье. Я жаждал перемены— и что же? — она сама представилась мне! Затем, откровенно говоря, я несказанно обрадовался предлогу ускользнуть от целой стаи folles amours[385] с мадам д Анвиль на первом месте; то самое стечение обстоятельств, которое люди, играющие на кларнете и способные влюбляться, сочли бы чрезвычайно огорчительным, мне представлялось чрезвычайно благоприятным.

Но имелась, однако, еще одна причина, более всего остального примирявшая меня с предстоящим отъездом. За время пребывания в Париже я, вращаясь частью среди людей, притязавших на остроумие, частью среди подлинных roués,[386] усвоил себе известную — не скажу — grossièreté,[387] но недостаток утонченности, известную вульгарность выражений и мыслей; я сознавал, что это черты случайные и что мне нетрудно будет их отбросить, но в ту пору они в какой-то мере замедляли мое приближение к тому умственному и нравственному облику, который я стремился приобрести. Ничто не могло бы так шлифовать манеры, как пребывание на континенте, не будь тех английских débauchés,[388] с которыми там неизбежно встречаешься в свете. Английское беспутство всегда грубо, а в беспутстве самое заразительное — его тон. Когда страсти разнузданы, люди теряют власть над собой, и от тех, в чьем обществе мы предаемся разгулу страстей, мы перенимаем характер и способы их удовлетворения.

Как известно читателю, я слишком жаждал совершенствования, чтобы не стараться избежать такой нравственной порчи, и поэтому весьма легко примирился с тем, что лишусь шумных развлечений и веселой компании. Изгнав таким образом из своих мыслей всякое сожаление об отъезде, я сосредоточил их на тех преимуществах, которые мне сулило возвращение в Англию. Большой любитель сильных впечатлений и разнообразия, я заранее радовался выборам, предвкушая и напряженную избирательную борьбу и несомненное торжество.

Вдобавок, к тому времени мне уже надоело ухаживание за женщинами, я жаждал заменить его теми интересами, на которые мужчины обычно устремляют свое честолюбие, и тщеславие нашептывало мне, что успех у женщин — неплохое предзнаменование для новой деятельности. Зная, что в Англии я буду подвизаться на новом поприще и преследовать иные цели, я решил отказаться от той роли, которую играл до того времени, и избрать другую. Насколько я выполнил это решение — покажут разнообразнейшие события, о которых речь впереди. Что до меня — я сознавал, что выхожу на более высокую арену, где действующих лиц гораздо больше, и ранее приобретенное мною знание человеческой природы подсказывало мне, что для моей безопасности требуется большая осмотрительность, а для успеха — более достойное поведение, чем прежде.

ГЛАВА XXVII

Je noterai cela, Madame, dans

mon livre.

Molière[389][390]

Я отнюдь не принадлежу к числу людей, неделями размышляющих над тем, что можно решить в один день.

— Через три дня, в половине десятого утра, — объявил я Бедо, — я уеду из Парижа в Англию.

— Бедная моя женушка, — сказал слуга, — если я расстанусь с ней, ее сердце будет разбито.

— Если так — оставайтесь, — ответил я. Бедо пожал

плечами.

— Службу у вас, месье, я предпочитаю всему на свете.

— Как, даже вашей супруге? — спросил я. Учтивый негодяй приложил руку к сердцу и низко поклонился.

— Ну что ж, — продолжал я, — ваша преданность не должна пойти вам в ущерб. Вы возьмете жену с собой.

Верный супружескому обету, слуга тотчас помрачнел и промямлил, что не может злоупотребить моим великодушием.

— Я настаиваю на этом, — заявил я. — Ни слова больше.

— Тысячу раз прошу извинения, месье; но моя жена серьезно больна, и такое путешествие ей не по силам.

— Раз так, вам, примерному супругу, и думать нечего о том, чтобы оставить больную женщину, не имеющую средств к жизни.

— Бедности закон не писан! Если бы я внял голосу сердца и остался — я умер бы с голоду, et il faut vivre.[391]

— Je n'en vois pas la nécessité,[392] — ответил я, садясь в экипаж. К слову сказать — эта острота принадлежит не мне; это исключающий всякие возражения ответ некоего судьи вору, пытавшемуся оправдаться.