В тот день я, по традиционной формуле, «прошел положенный круг взаимных сожалений». Визит к герцогине Перпиньянской был последним (прощание с мадам д Анвиль я отложил до следующего дня). Эта добродетельная и мудрая особа находилась в будуаре, где обычно принимала близких знакомых. Войдя, я мельком взглянул на роковую дверцу. Я терпеть не могу упоминаний о том, что было и миновало безвозвратно. Поэтому, беседуя с герцогиней, я никогда не касался наших прошлых égarements.[393]
В то утро я сообщил ей о предстоявшей женитьбе одного, о недавней кончине другого и, наконец, — о моем собственном отъезде.— Когда вы едете? — тревожно спросила герцогиня.
— Послезавтра. Если вы дадите мне какие-нибудь поручения в Англию, это несколько смягчит для меня боль расставания.
— Никаких, — ответила она и вполголоса (чтобы не услыхал никто из светских бездельников, усердно посещавших ее малые утренние приемы) прибавила: — Сегодня вечером вы получите от меня записку.
Я поклонился, переменил тему и попрощался; обедал я у себя, один, а вечер употребил на то, чтобы перечитать многочисленные billets doux, полученные мною за время пребывания в Париже.
— Куда прикажете деть все эти локоны? — спросил Бедо, открывая до верху наполненный ящик.
— В мою шкатулку.
— А все эти письма?
— В огонь.
Я уже лежал в постели, когда мне принесли от герцогини Перпиньянской письмо следующего содержания: