Пелэм, или приключения джентльмена

Я спросил о мисс Морленд. «Она настолько больна, что не может ни с кем видеться, сэр», — ответил доктор. К этому я был готов. Зная кое-что о порядках в частных лечебницах для душевнобольных, я сунул ему в руку чек на довольно значительную сумму. «Я один из ее ближайших родственников, сделайте милость, примите это в знак моей благодарности за ваше внимание и позвольте мне повидаться с ней». Он взглянул на меня, а потом на чек. Заметив, как я бледен и как плохо выгляжу, он понял, что я не тот Геркулес, который способен разгромить его Аид[57], и что, проявив ко мне любезность, он только выиграет. Я вошел, меня провели по длинному коридору — до моих ушей доносились какие-то вопли, замолкавшие под ударами плети. Что если это голос Эллен… Но я отогнал от себя страшную мысль. Мой проводник продолжал идти вперед, все время толкуя о себе и о своей гуманности, но я ему не отвечал. Мы подошли к маленькой двери по правую руку, предпоследней в этом коридоре, и остановились. Я так дрожал, что попросил его минутку повременить. До меня донесся слабый стон. «Ну, — сказал я, — теперь я готов, сэр». Доктор открыл дверь, и я очутился в комнате, где находилась Эллен. О боже! Кто, кроме меня, мог бы ее узнать! Длинные черные волосы беспорядочно спадали ей на лицо. Она откинула их назад: лицо было как у мертвеца, желтая кожа обтягивала скулы, в тусклых глазах не светилось ни единой искры разума. Она устремила на меня долгий взгляд. «Мне очень холодно, — произнесла она. — Но если я буду жаловаться, вы меня побьете». Тут она снова упала на солому и заплакала. Человек обернулся ко мне. «Вот она так всегда, сэр, — сказал он, — безумие у нее совсем особое. Она никогда не смеется, редко скажет хоть одно-два слова за целый день и все время плачет. Я даже не могу сказать, помнит она прошлое или нет». Я не стал задерживаться в этой комнате. Я подкупил доктора, чтобы он разрешил увезти мою жертву ко мне домой. В течение шести недель я не отходил от нее ни днем, ни ночью. Она не узнавала меня, не узнавала до последней ночи. Полная луна освещала комнату, мы были одни, она повернула ко мне лицо: словно яркий луч сверкнул из ее глаз и улыбкой заиграл на губах. «Все прошло, — молвила она, — бог да простит тебя, Генри Мортимер, как я тебя прощаю». Я заключил ее в свои объятия. И сейчас одно воспоминание об этом приводит меня в волнение — не могу продолжать — вы сами поймете! На той же неделе мы похоронили ее рядом с ее матерью.

С того времени прошло шестнадцать лет. Мои родственники умерли, и я унаследовал титул и родовые поместья. Я так и не женился, но все же я довольно счастлив, если не считать приступов ипохондрии и головных болей. Недавно меня смутило появление нескольких седых волос. На пасхе со мной случился приступ подагры, а в прошлое воскресенье я побывал в церкви. Может быть, я вскоре женюсь, но девушки так ветрены! И вообще молодое поколение отличается грубостью манер, которую я с трудом переношу. Женщинам не хватает мягкости. Они слишком обильно завтракают и слишком много ездят верхом. Кажется, я превращаюсь в этакого bon vivant[58]. Я — тонкий знаток вин и состою в самых дружеских отношениях с лордом… Такова, читатель, моя натура, и так сложилась моя жизнь. Если ты принадлежишь к хорошему обществу, ты, наверно, часто встречаешься со мною. Если бы я женился на ней, может быть, я стал бы другим, но… Луи, принесите-ка мне снотворные капли![59]

Предисловие ко второму изданию «Пелэма»

Я думаю, если любого писателя спросить, что в его литературной деятельности приносит ему самые крупные огорчения, мы услышим больше всего жалоб не на недостаток одобрительных отзывов о нем, а на непонимание его подлинных намерений. Быть может, все мы пишем с некоей тайной целью, до которой публике никакого дела нет. И если каждый читатель ищет в любой книге родственные себе моральные принципы, то ни один из них даже случайно не уловит того, что автор в глубине души стремился ему внушить. Личный опыт в этом отношении и заставляет меня предпослать настоящему изданию «Пелэма» то предуведомление, которое я для первого полагал излишним.