Пелена

Иван Игнатьевич остановился, но я, совершенно ошеломленный, тоже молчал. Тогда, кинув на меня победоносный взгляд, он продолжал:

— Директором тут была одна женщина. Очень уж умная была женщина, дюже образованная. Сняли ее. А я тогда работал в горисполкоме. Образование у меня, может быть, поменьше, чем у нее, во время войны мы педучилище в Тотьме заканчивали за полтора года, вместо трех лет, некогда было долго учиться, зато порядок в музее заведен иной. Теперь тут мышь не проскочит. Вот почему нельзя фотографировать. Ясно теперь?

— Ясно… — мне стало ясно совсем другое: я обязан удостовериться в том, что видел не краденую, а другую пелену. Я уже твердо знал, что не успокоюсь, пока не буду уверен в том, что это была не та пелена. Только мне не хотелось сообщать об этом Ивану Игнатьевичу, и я судорожно думал о том, как мне поступить.

Ведь вполне возможно, что то была другая пелена. Мастерицы Сольвычегодска могли изготовить в XVII веке несколько «Богоматерей Владимирских», несколько «Казанских» или «Тихвинских». Сколько «Спасов на троне», «Спасов во славе» и «Спасов Вседержителей» писал за свою жизнь каждый иконописец в те времена? Один человек мог создать сотни таких имен. Так почему же та, которую я видел, должна быть обязательно краденой? Нет… спешить не надо.

— Мы подозреваем двух московских художниц, — говорил тем временем Портнов, — они шестнадцать дней работали в музее перед похищением пелены, снимали копии со старинных тканей. Когда мне об этом доложили, а я в то время исполнял обязанности председателя горисполкома, я сразу принял меры: художников взяли в работу. Понятно, что они ударились в амбицию, в слезы, жалуются по сию пору. Мы проверяли их здесь, а они тайком послали в Москву телеграмму, и Москва разрешила им уехать. Напрасно, на мой взгляд. Они имели возможность в день кражи двенадцатичасовым катером отправить с кем-нибудь пелену в Котлас. Из Сольвычегодска в Котлас летом идут два катера: в двенадцать и в шестнадцать. Пассажиров вечернего катера мы проверили, а утреннего — нет. Народу ехало тогда много, июль, самый разгар лета, на катере было много неизвестных личностей…

«Григорию Адарову пелена досталась от сына умершей старухи, — думал я. — Значит, она никак не могла быть украдена из музея. Она сто лет пролежала в сундуке. Пелена очень просто могла погибнуть, ее могли выбросить, использовать как тряпку. Это счастье, что она попала к Григорию, хотя он и не предполагал, какую ценность она представляет. Однако, если я сейчас скажу Ивану Игнатьевичу об Адарове, он скрутит Григория в бараний рог. Оскорбит невинного человека. Да и я буду выглядеть доносчиком…»

— С тех пор прошло почти три года, — услышал я вновь голос Ивана Игнатьевича, — но дело остается нерасследованным. Тяжкое преступление не раскрыто. Теперь вам понятно, почему у нас нельзя фотографировать? Вот где у меня сидят эти художники, — похлопал он себя по жирной шее.

— Вы говорили, Иван Игнатьевич, что у вас есть фотография этой пелены. Не могли бы вы дать мне такую фотографию?

— Зачем? — насторожился он.

— Ну как вам сказать… Я бываю в Ленинграде, да и в Москве, у художников, среди которых немало коллекционеров. Чем черт не шутит, может быть, встречу?

— Нет, не имею права.

— Ну, хорошо, тогда хоть покажите фотографию.

— Не могу!

Я понимал, что настаивать бесполезно. И попросил его описать, чем она отличается от других строгановских вышивок на эту тему, как ее отличить.

— Каждая пелена, — сказал он, — имеет с обратной стороны слова о том, кто ее вышивал или по какому заказу она сделана. Но эта пелена не была сфотографирована с изнанки, и что на ней было написано — неизвестно.

К счастью, оказалось, что это знает Мария Васильевна. На обратной стороне похищенной пелены золотом по красному были вышиты слова: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых…». Остального текста Мария Васильевна не помнила, но для меня было вполне достаточно. Оказалось еще, что у пелены была такая особая примета: идущая по нижнему краю бахрома из серебряных и золотых нитей, сплетенных в кисти, имела изъян, — отсутствовала крайняя, самая правая кисточка, потом через две кисточки не хватало еще трех.

Я не мог быть в этом совершенно уверенным, но мне все-таки казалось, что у виденной мною пелены тоже не хватало кистей. И это не давало мне покоя. Тогда, когда пелена была перед моими глазами, у меня не было необходимости запоминать такие мелкие детали. Она поразила меня целиком, как явление, как уникальная вещь, как произведение искусства, как редчайший памятник культуры древней Руси, случайно попавший в коллекцию невежды. Она покорила своей достоверностью, притушенным временем колоритом.

И все-таки у нее не доставало чего-то в правом углу. Что-то такое было… Вместо того, чтобы из Сольвычегодска поехать в Котлас и оттуда в Ленинград, я опять направился в Коряжму.