Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Если все русские писатели из века в век проходили путь от сочинителя к публицисту, пытаясь сеять разумное, доброе, вечное, а Пелевин вот не хочет, значит ли это, что традиция закончилась на нем? Или это значит лишь, что он просто не вполне традиционен?640

Я бы сказала – ни то ни другое. Пелевину приходится иронизировать, чтобы его поняли, но именно поэтому ему удается тайком утверждать набившее оскомину разумное, доброе, вечное.

Что более важно, конструктивное измерение пелевинских текстов – наделяющее их некоторой этической подлинностью – следует искать как раз в иронии. Сама мысль, что можно подразумевать не то, что сказано, предполагает наличие говорящего и намерения, не ограниченного языком, и противоречит постструктуралистскому взгляду на текст как игру означающими без определенной цели641. И дело не только в этом: в «романтической» трактовке загадочность ироника предстает не как алиби в бытии, позволяющее избегать проявлений собственного «я», а как способ оградить это «я», очертив вокруг него суверенную территорию.

В рассказе «Затворник и Шестипалый» разворачивается игра свободы и иронии. Цыплята прячутся между ящиками, где их находит рабочий. Он переносит их поближе к Цеху номер один, где их должны зарезать. Поначалу умные птицы относятся к этому «спокойно и даже с некоторой иронией – они устроились возле Стены Мира и принялись готовить себе убежища души»642. Однако рабочий не знает, что цыплята осознали существование большого мира за Стеной и тренировались, готовясь улететь (а также культивировали в себе духовную свободу от глупостей цыплячьего общества). Когда человек обнаруживает их и обматывает ногу Шестипалого липкой лентой, цыплята напуганы, но в финале рассказа им все-таки удается улететь. Ирония (и крылья) помогают беглецам заявить свое право на пространство свободы.

Нарастание иронии в текстах Пелевина наводит на мысль о стремлении автора уйти от всего, что его ограничивает (миражей сознания, требований рынка, вульгарности читателей, лживости языка), и созвучно центральному мотиву его произведений: герои Пелевина пытаются вырваться – в буквальном и переносном смысле – из клетки своего существования. Шлегель, кстати говоря, сравнивает освободительную силу иронии с полетом, парением: она «легка, крылата», ей свойствен «летучий дух»643. Уже ранняя повесть «Принц Госплана» завершается словами:

…Если нажать одновременно клавиши «Shift», «Control» и «Return», а потом еще дотянуться до клавиши, на которой нарисована указывающая вверх стрелка, и нажать ее тоже, то фигурка, где бы она ни находилась и сколько бы врагов над ней ни стояло, сделает очень необычную вещь – подпрыгнет вверх, выгнется и в следующий момент растворится в небе644.

Затворник и Шестипалый улетают на свободу, Петр Пустота определяет счастье как «особый взлет свободной мысли»645, а А Хули взмывает в воздух с велосипеда в Битцевском парке.

Если же говорить о произведениях, где порочный круг не размыкается, например «Generation „П“», «ДПП (NN)» и Empire V, герои в них идут на поводу у статус-кво или становятся жертвой псевдомистицизма, и их усилия (если таковые имеют место) не увенчиваются полетом к свободе. Когда все меряется серебром и золотом, ирония способна выкроить у навязываемой обществом догмы клочок свободного пространства. Но можно и пуститься в иронию «ради какой-нибудь бесполезной книги, не оценив прежде свои силы». Пелевину, как Пустоте, удается бежать во Внутреннюю Монголию; а может быть он, как Татарский на последней странице «Generation „П“», растворяется в рекламе пива «Туборг».

Заключение. Рождественская песнь с уточнениями

Ты совсем не такая. как раньше.

Раньше ты была гораздо гораздее…

Ты утратила свою гораздость.

Алиса в Зазеркалье (фильм, 2010)