Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Тексты Пелевина не нуждаются в скрытой рекламе, тем паче в научной работе. Эта заключительная глава представляет собой не столько защиту Пелевина (пусть даже местами может произвести такое впечатление), сколько еще одну попытку отложить вердикт и вдумчиво проанализировать, чего удалось (и чего не удалось) добиться писателю. В книге в целом я постаралась нарисовать максимально полный портрет Пелевина как художника и мыслителя. Здесь, как и в других главах, я хочу не опровергнуть различные мнения о нем критиков, а обдумать их и объяснить, почему некоторые из этих мнений, на мой взгляд, не учитывают более объемной картины.

Диагноз, поставленный Пелевиным нашей действительности, крайне удручает. По мере того, как зомбированные смартфонами люди, президенты-олигархи и эксгибиционисты, наполовину состоящие из силикона, состязаются в слепоте, а факты теряют значение, которое признается теперь только за средствами информации и деньгами, автор предстает все более наделенным даром предвидения. Идеи Пелевина развиваются параллельно с обществом технологического потребления: источников несвободы – социальных, биологических, технологических, вербальных и их различных комбинаций – все больше, растет и их изощренность. Из этой игры невозможно выйти победителем: если даже выиграть на одном уровне, за ним всегда ждет следующий. В своих произведениях Пелевин снимает слои смысла один за другим, но никогда не добирается до сердцевины: человечество обслуживает высшую касту халдеев («Generation „П“»); люди и халдеи в плену у вампиров и богини-мыши Иштар (Empire V); региональные вампирские диктатуры находятся под контролем мирового правителя-вампира, живущего в танкере, который дрейфует в загрязненных нефтью водах Мирового океана («Бэтман Аполло», 2013), и так далее. Остается только предположить, что это божество крови и нефти – тоже марионетка в руках некой силы в бесконечном ряду порабощающих друг друга сил. Докопаться до «окончательной истины» нельзя, и способа (по крайней мере коллективного) вырваться из плена тоже нет.

Нелегко нащупать и путь к личному освобождению. Герои Пелевина жаждут знаний, будто бы знания сделают их свободными, но даже если им удается получить отрывочные и условные представления о принципах устройства и работы социально-метафизического механизма, едва ли это меняет положение дел к лучшему. Те, кто успешно взбирается по социальной лестнице, как Вавилен Татарский и Рома Шторкин, присоединяются к культу, обеспечивающему их эзотерическими знаниями и сулящему прикосновение к высшей реальности, но на самом деле неспособному предложить что-либо, кроме себя самого. Человек превращается в потребителя эзотерического гламура и дискурса – в противовес тому, что обещают раскрыть эти суррогаты: свободе, счастью, Абсолюту (не водке).

Если повезет, можно стать хозяином дискурса, а значит и общества, божеством – правда, разочарованным, растерянным и легко заменимым, «богом денег с дубовыми крыльями». Но даже если персонажи отказываются участвовать в крысиных (или улиточных) бегах, их освобождение, выражающееся в уходе из мира, со временем принимает все более мрачный оттенок. Финал ранних произведений Пелевина («Затворника и Шестипалого», «Желтой стрелы», «Жизни насекомых») оптимистичен, и завершение скитаний Петра Пустоты тоже вселяет надежду – герою удается попасть в идиллическую Внутреннюю Монголию. Но прыжок А Хули на велосипеде в Битцевском парке – по сути, самоубийство, а Маша, «прекрасная дама» из рассказа «Отель хороших воплощений», и вовсе отказывается рождаться в этот безрадостный мир.

От текстов Пелевина остается ощущение тревоги, потому что он не видит способа преодолеть порочное устройство общества, зато убедительно и с редкой настойчивостью изображает уничтожение личности – и уж конечно никто из читающих такие страницы не захочет, чтобы его сравнивали с «магнитофонной записью петушиного крика». Мало того, что общество находится в безнадежном тупике, – тот, кто стремится освободиться от лжи и подлости этого мира, должен избавиться от своего «я», уйдя в негативное пространство пустоты за пределами действий и чувств: «…Максимально доступная свобода отождествляется с „самостиранием“, отменой „я“ и той реальности, к которой „я“ принадлежит и которую создает»646. Получается (как ни парадоксально), что человек открывает отсутствие самого себя (думающего и чувствующего). Таков равноценный озарению (в ранних вариантах), предсказуемый (позднее) и несколько пресный (для тех, кому ближе традиции «двусмысленного» христианства или гуманистической русской литературы) финал пелевинских произведений.