Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Моральные нормы у Пелевина изображены вовсе не как необязательные – под сомнение их поставили беспринципные люди и порочные социальные структуры. В романе Empire V эта мысль звучит совершенно отчетливо:

…О том, что именно является источником зла, каждый день спорят все газеты. Это одна из самых поразительных вещей на свете, поскольку человек способен понимать природу зла без объяснений, просто инстинктом. Сделать так, чтобы она стала непонятна – серьезный магический акт662.

Человек обладает врожденным нравственным чутьем, которое можно поощрять или, наоборот, подавлять. Цирковые трюки современной черной магии заглушают эту моральную интуицию. Когда уравнение «земля – небо» теряет смысл, простой расчет побуждает встать на сторону зла. Но мораль и математика Пелевина, как и Достоевского, из разных вселенных. «Зло, на сторону которого встает человек, находится у него в голове, и нигде кроме. Но когда все люди тайно встают на сторону зла, которого нет нигде, кроме как у них в голове, нужна ли злу другая победа?»663 Или, как сказано в «Чапаеве и Пустоте»: «…Огромная армия добровольных подлецов… сознательно пута[ет] верх с низом и правое с левым…»664

Пелевин, занимающий позицию последовательного противостояния истеблишменту, обрушивается и на постмодернизм, когда тот, в более здоровых своих формах обеспокоенный проблемой свободы, сам становится все более авторитарным. В «Македонской критике французской мысли» автор пародирует Фуко и Бодрийяра, заявляя, что постмодернистский дискурс «угоняет в темноту последние остатки простоты и здравого смысла»665. В Empire V «дискурс» – демагогическая риторика, запутывающая смысл изощренной терминологией, чтобы помешать людям независимо мыслить и утаить от них власть вампиров. Дискурсмонгеры, подобные Бернару-Анри Монтеню-Монтескье и Алене Либертине (S. N. U. F. F.), разглагольствуют о современных теориях, одновременно поощряя войны, убийства и изнасилования. Эти интеллектуалы, претендующие на независимый анализ общества, на деле служат инструментами порабощения человека.

В конце 2000-х Марк Липовецкий писал о состоянии постсоветского постмодернизма:

Все вышло совсем не так, как мечталось десять лет назад. Стратегии духовного освобождения обернулись мелочными технологиями оболванивания обывателя… власть лихого деконструктора обесценилась резким падением акций самой культуры на «рынке услуг»… Что же до самого постмодернизма, то он тоже стал стильным «брендом», раздражающим «чужаков», объединяющим «своих», но как-то растерявшим существенное содержание: вместо новой формулы свободы и нового миропонимания образовалась «тусовка», некая масонская ложа, Гильдия Халдеев, союз писателей посткоммунистического образца666.

В качестве лекарства Липовецкий предложил более зрелый (свойственный преемникам, а не эпигонам) подход к модернистским парадигмам интеллектуальной свободы, экзистенциальную насыщенность, самоанализ и самообличение, игру с культурными архетипами всерьез и на равных.

Но, как мне кажется, все это уже есть у Пелевина. Он исследует границы свободы, подвергает себя суровому анализу, задается этическими и экзистенциальными вопросами. Его интертекстуальные отсылки не сводятся к простой игре. Он и сам принадлежит к постмодернизму, и ополчается против него за создание собственной догмы или деградацию до уровня бульварной литературы. Он смеется над своими литературными поделками – персонажами, которых нельзя назвать героями, препятствиями, которые остаются непреодоленными, – но благоволит к охотникам за «золотой удачей», «когда особый взлет свободной мысли дает возможность увидеть красоту жизни»667. Что, как и следовало ожидать, возвращает нас к русскому канону иных, лучших свобод (модернистских и еще более ранних, вплоть до XIX столетия): преображающей силе творчества и ее вариациям, нещадно эксплуатируемым, но, возможно, еще не совсем иссякшим.