Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Сергей Корнев давно заметил, что Пелевин «парадоксальным образом сочетает в себе все формальные признаки постмодернистской литературной продукции, на сто процентов использует свойственный ей разрушительный потенциал», но остается при этом «самым настоящим русским классическим писателем-идеологом, вроде Толстого или Чернышевского»668. Это справедливое замечание, только параллели с Чернышевским (в силу идейной косности и слабых литературных способностей) и Толстым (мастерски и красочно изображающим физические аспекты бытия, но не созвучным пелевинскому недоверию к чувствам и чувственному) представляются мне не самыми удачными. Чем Достоевский, автор «Братьев Карамазовых», лучше как классик, которому наследует герой этой книги? Можно привести ряд аргументов:

(а) как философ-идеолог современного типа, которому чужды монолитность и монологизм – противоречивый, ироничный, парадоксальный, склонный к диссонансу;

(б) как профессиональный писатель, не понаслышке знакомый с издательской, коммерческой стороной литературы;

(в) как автор, обладающий журналистским чутьем на злободневные темы, проблемы современности и приемы бульварной литературы;

(г) как критик (пост)современности, цивилизации технологий, Запада, материализма и так называемого прогресса;

(д) как автор произведений, где присутствуют фантастика и галлюцинация;

(е) как писатель одновременно интеллектуальный и апеллирующий к эмоциям;

(ж) как человек, до одержимости последовательно обращающийся к одним и тем же проблемам, прежде всего метафизическим.

В свете некоторых критических дискуссий можно было бы добавить в этот список консерватизм – но на этом следует остановиться подробнее.

Пелевин тогда и сейчас

Еще с бурного периода конца 1980-х – начала 1990-х годов, когда вспыхнула сверхновая Пелевина, у него сложились весьма натянутые отношения с критиками. Ранние тексты писателя подверглись суровой критике со стороны консервативных рецензентов, видевших в них безответственные и непродуктивные, бессмысленные или даже вредные словесные игры, разрушительные для традиционных ценностей русской культуры669. Когда роман «Чапаев и Пустота» не прошел в шорт-лист премии «Русский Букер», это произведение Пелевина, впоследствии причисленное к современной классике, пренебрежительно назвали вирусом, уничтожающим русскую культуру670. Пелевин ответил в том же духе – издевательским каламбуром в адрес своего давнего критика Андрея Немзера («Недотыкомзер») и (скандально) известным эпизодом в «Generation „П“», где «литературный обозреватель» Павел Бисинский (то есть Басинский) тонет в деревенском туалете.

Любопытно, что зрелому и позднему Пелевину предъявляют диаметрально противоположные, хотя и не менее тяжкие, обвинения. Пелевин, некогда enfant terrible, не признававший никаких ценностей и границ, дававший волю своей необузданной фантазии ниспровергатель традиций, якобы застыл в художественном и идейном развитии: раз за разом использует свои излюбленные приемы и даже приобрел склонность к морализаторству и проповедям. «Любовь к трем цукербринам», например, показалась критикам по-старомодному прямолинейной: ее смысл

растолковывается на примере Angry Birds, толкуется с помощью советского мультика, взывает к десяти заповедям, и еще, и снова, и опять, и когда на последних страницах автор пишет: «если бы я ощущал в себе задатки проповедника…», – даже страшно подумать, что было бы тогда, если он теперь еще не ощущает671.

К тому времени, как Пелевин переходит к, «сорри за банальность», проповедям, их смысл вызывает сомнения и дискомфорт, а еще окрашен, усложнен, обогащен иронией. Чапаев советует Пустоте: «…Живи по законам того мира, в который ты попал, и используй сами эти законы, чтобы освободиться от них. Выписывайся из больницы…»672. Но даже когда такого рода наставления сохраняют налет дидактики в мире, который не любит поучений, эти чуждые ему постулаты не теряют смысла. Если постмодернизм предполагает следование определенным правилам, бросить им вызов – радикальный шаг. Когда серьезность перестала быть нормой, серьезная интонация превращается в новую подрывную стратегию.