Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Рядом в маленькой комнатке умирал дон Франциско де Модженте. Он лежал полураздетый на узкой кровати. На столике около него стоял таз с водой и пузырек с лекарством. Видно было, что ему только что была оказана врачебная помощь. Но доктор уже ушел. Вместо него в комнате находились два монаха. Один из них, высокий и сильный, был тот самый, кто наткнулся первый на раненого.

— Нотариуса, — прошептал дон Франциско.

Он устремил вперед взгляд остекленевших глаз и быстро думал. По временам его лицо принимало удивленное выражение, как будто у него в мозгу мелькала какая-то мысль, мелькала вопреки его воле и сознанию, что ему нельзя терять ни минуты.

— За нотариусом уже послали, и он сейчас явится, — отвечал один из монахов. — Чем думать о нотариусе, обратите лучше мысль свою к Богу, сын мой.

— Не вмешивайтесь не в свое дело, — спокойно отвечал де Модженте.

Едва он успел промолвить эти слова, как дверь отворилась и вошел какой-то старик. В одной руке у него была связка бумаг, а в другой гусиное перо.

— Я нотариус… Вы посылали за мной… — сказал он.

В дверях, шагах в двух от умирающего, стоял Эвазио Мон. Нотариус взял столик и переставил его так, чтобы, глядя в лицо раненому, он краем глаза мог видеть и Мона.

— Вы хотите дать какие-нибудь показания или духовное завещание? — спросил нотариус.

— Показаний никаких не надо. Бесполезно… Ведь меня почти уже убили… Я сделаю распоряжение в другом месте.

И он рассмеялся горьким смехом.

— Духовное завещание… — продолжал он.

Нотариус обмакнул перо.

— Меня зовут Франциско де Модженте.

— Родом? — спросил нотариус, записывая.

— Из этого города. Вы, очевидно, не здешний, иначе вы знали бы это.

— Я, действительно, не из Сарагосы. Продолжайте.

— Из Сарагосы и Сант-Яго. Я оставляю большое состояние.

Один из молившихся монахов невольно сделал движение. Под коричневой одеждой нищенствующего монаха шевельнулась любовь к деньгам.

Франциско де Модженте умирал.

— Дайте мне подкрепляющего, — прошептал он, — иначе я не могу говорить.

Переведя дух, он продолжал:

— Есть еще духовное завещание, которое я сим уничтожаю. Я сделал его, когда еще был молодым человеком. Моей дочери Хуаните де Модженте я оставляю соответственную часть. Завещание же я хочу сделать в пользу моего сына Леона.

И, переждав, пока нотариус быстро водил пером по бумаге, он прибавил:

— На одном условии.

«На одном условии», — записал нотариус и нагнулся было вперед, но по знаку Эвазио быстро выпрямился.

— Чтобы он не вступал в духовное звание и чтобы ни гроша не уделял из моего состояния в пользу церкви.

Записывая это условие, нотариус сидел прямо, как палка.

— Мой сын в Сарагосе, — вдруг сказал умирающий изменившимся голосом, — я хочу его видеть. Пошлите за ним.

Нотариус взглянул на Эвазио, который покачал головой.

— Я не могу посылать за ним в два часа ночи.

— В таком случае я не подпишу завещания.

— Подписывайте, подписывайте, — заговорил нотариус, с недоумением глядя на дверь, за которой стоял Эвазио, — подписывайтесь сейчас, а завтра увидитесь с вашим сыном.

— Для меня, милый мой, завтрашнего дня не существует. Посылайте за моим сыном сейчас же.

Мон с неудовольствием кивнул головой.

— Хорошо, я сделаю так, как вы хотите, — сказал нотариус, которому, видимо, хотелось поскорее подняться и уйти в другую комнату, чтобы получить дальнейшие приказания Мона.

Умирающий лежал с закрытыми глазами и не двигался, пока не явился его сын.

Леон де Модженте был тщедушный человек, с белым и до странности закругленным лбом. Глаза у него были черные. Увидев отца в столь бедственном положении, он не обнаружил никакого волнения:

— А, — промолвил старик, — это ты. Ты похож на монаха. Уж не поступил ли ты в монастырь?

— Нет еще, — басом отвечал бледный молодой человек.

Эвазио Мон, наблюдавший за ним из дверей, улыбнулся. Казалось, все то, что скажет этот юноша, не внушало ему никаких опасений.

— Но ты хотел бы стать монахом?

— Это мое горячее желание.

Умирающий рассмеялся.

— Ты весь в мать, — промолвил он, — она тоже была полоумная. Иди-ка обратно спать, милый мой.

— Но я лучше останусь здесь и помолюсь за тебя, — возразил сын.

Он был слабый человек — единственный из всех, кто здесь присутствовал.

— Ну, молись, если хочешь, — отвечал отец, не делая даже усилия показать ему свое презрение.

Нотариус опять уселся за стол и, устремив глаза в потолок, казалось, припоминал, на чем он остановился.

— Вы, может быть, хотите оставить свое состояние, — заговорил он, — на какое-нибудь доброе дело?

Эвазио Мон закачал головой.

— Например… — начал было нотариус и конфузливо умолк. Он опять попал впросак.

Модженте, видимо, слабел. Он лежал неподвижно и пристально глядел вперед.

— В Сарагосе ли граф Рамон де Саррион? — вдруг спросил он.

— Нет, его здесь нет, — отвечал нотариус, предварительно взглянув в темный четырехугольник открытой двери. — Нет, его здесь нет. Не забывайте, однако, о завещании. Итак, вы хотите оставить ваше состояние сыну?

— Нет.

— Стало быть, вашей дочери?

Этот вопрос, казалось, был сделан не тому, кто лежал в постели, а тому, кто стоял в дверях.