Пельменная номер восемь

— В начале самом. Едаков, скажи.

— Сдохнуть было.

— И че?!

— Я же говорю записывать надо.

— Ща, еще и писать.

— Да ладно уже.

— Все, заиграли, давай дальше, Едаков.

— Галя, не отпускай пока!

— Я ребят не могу уже, — сказал Едаков. Ремень у него держался на последней дырочке.

— Никто ж не заставляет. Мы доедим, да?

Завьялов кивнул. Стена солнечного света за стеклом дернулась и обрушилась. Видать набежали облака. Зато стало видно улицу. Не в фокусе, сильно размыто из — за пыльного стекла, но все же. По улице летал тополиный пух, неспешно отчаливал с остановки троллейбус.

— Тогда отдать Богу душу.

— Сыграть в ящик.

— С языка снял. Ебнуться!

— Договаривались же без мата, — вздохнул Едаков. Потом вздохнул еще раз, взял отложенную было в сторону вилку и ткнул ею пельмень.

— А сказал, что не будешь, — равнодушно отметил Завьялов.

— Едаков, — прищурился Туманский, — а хорошо бы звучало — Елдаков!

— Склеить ласты, — сказал Завьялов. И сам вспомнил, что это повтор, но благоразумно промолчал.

Едаков кивнул, примерился было еще к одному пельменю, но опять, громко вздохнув, отложил вилку.

— Сдаешься? — спросил Туманский.

— Выпилиться, — сказал Едаков.

— Хорошо, а! Вот это хорошо! Могешь! — Туманский утопил пельмень в сметане. — Приказал долго жить! А?!

— Достойно, — покивал Едаков.

— То — то! Следующий!

— Что — то там про белые тапочки, — после минутного молчания пробормотал Завьялов. — Точно, что — то с тапочками есть.

— Тапочки есть, а слова нет.

— Ну, не знаю… Быть в белых тапочках.

— Ерунда.

— Чушь. Но что — то есть, да.

— Ладно, тогда покинуть земную юдоль.

— Чего?

— Соглашусь. Отправиться на тот свет.

— Пировать в Валгалле.

— Не.

— Ты все время споришь! — опять закричал Туманский.

— Будете доедать? — Спросил их Едаков. Оба товарища отрицательно покачали головами. И Едаков пододвинул себе поближе тарелку с пятью последними пельменями. Вздохнул.

— Да, я не спорю, — сказал Завьялов. — Валгалла так Валгалла. Я, короче, пас.

— Покоиться с миром, — набив рот прошипел Едаков, — а еще знаешь как хорошо? Не с хреновиной, а мне мать такое делала — в пиалку уксуса и перца туда, вроде что — то такое.

— Уксус, уксус, уксус, — задумался Туманский. — Сейчас, погодите.

— Раз, — меланхолично произнес Завьялов. — Два.

— Ну, погоди считать, — замахал руками Туманский. — Есть у тебя варианты, Едаков?

Едаков понюхал последний пельмень, открыл было рот, но так и отложил его наколотый на вилку.

— Finire di penare, — сказал он.

— Чего это?

— Перестать страдать, — вздохнул Едаков. — По — итальянски.

— Так нечестно.

— Честно — честно, — надевая кепку сказал Завьялов. — На работу пора.

Обеденный перерыв заканчивался и в зале уже оставалось совсем немного народу. Даже Галя с кассы куда — то подевалась. Товарищи вышли на улицу.

— Ну, пока что — ли, — сказал Туманский. — Неохота на работу.

— После обеда всегда так, — согласился Едаков.

— На следующей неделе предлагаю слово «любить».

— Погнал, — Завьялов достал зажигалку и теперь пытался поджечь свернувшийся в трубочку у поребрика тополиный пух.

— Едаков — ты любил, когда — нибудь? Или только полюбливал, — заржал Туманский.

— Тема хорошая, — веско сказал Едаков. — Но не подходит.

— Точно, где мы, а где следующая неделя, — философски заметил Завьялов, чиркая зажигалкой. Лежалый пух отказывался хорошо гореть.

— Я даже не в этом смысле, — продолжил Едаков. — Просто зная тему, можно подготовиться.

— В натуре. Что — то я не подумал. — Согласился Туманский. — Ладно, я пошел. Физкультпривет!

Туманский махнул рукой и скрылся в арке соседнего дома.

— Хотя я же сейчас буду выбирать какую тему предложить и все равно в итоге буду думать над вариантами, — повернулся к Завьялову Едаков.

— Ага, — согласился тот. Пух наконец занялся и огненный ручеек побежал по дорожке. — Вообще, непонятно увидимся еще или нет. Ладно, вон мой тролик.

Едаков посмотрел, как за товарищем закрывается с грохотом троллейбусная дверь. Потом и сам троллейбус, приседая и покачиваясь, не торопясь набрал ход и скрылся за пеленой солнечного света.

— Понятно, — прошептал себе под нос Едаков и отправился на работу.

Районная библиотека, где и располагалось его рабочее место, была совсем рядышком, всего в десяти минутах неспешной ходьбы. Едаков пересек запущенный, залитый вновь появившимся солнцем двор с остатками детской площадки. Мозг, где — то там на периферии сознания продолжал подбирать слова — сковырнуться, погибнуть, отправиться в ад. В детстве, припомнил Едаков, он жил летом с бабушкой вот в таком же пятиэтажном доме, и по утрам, чуть ли не каждую неделю, его, маленького Едакова безапелляционно и нагло будил оркестр. Оркестр громко и расхлябано, совсем нестрого, а дребезжа и навязчиво играл похоронный марш. Раньше почему — то все время был оркестр. А сейчас не слыхать.

— Пам. Па — бам. Та — дам, — пропел Едаков. Эх, а хорошо вернуться в библиотеку. Там пусто. Никого нет. Пахнет нагретой книжной пылью и… Едаков повернув у гаражей, налетел на приземистого мужика в камуфляжной куртке.

— Извините, — сказал Едаков.

— Хули, извините, — сказал мужик.