Пендервики на Чаячьем Мысу

Готовя свою гостиную к концерту, Алек, кажется, продумал каждую деталь. На рояле появилась ваза с живыми цветами, в разных местах комнаты – несколько подсвечников с горящими свечами. Мебель он расставил так, чтобы между исполнителями и слушателями сохранялась уважительная дистанция. Тётя Клер села в удобное мягкое кресло, Джейн, Скай и Мерседес заняли три стула рядом с ней, собаки залезли под рояль, а сам Алек остался стоять в дальнем тёмном углу.

Настал звёздный час Бетти. Джеффри помог ей забраться на скамью перед инструментом, и она сидела на ней как настоящая пианистка – только ноги не доставали до пола. Он что-то шепнул ей, она кивнула, и тогда он повернулся к своему зрительному залу – точнее, к той части зала, в которой не было Алека. Волосы Джеффри уже начали потихоньку освобождаться из-под парикмахерского гнёта тёти Клер, а слегка скосив глаза, Скай заметила, как стоящий в углу Алек машинально поправляет свои непослушные вихры.

– Добрый вечер, – начал Джеффри. – Наш сегодняшний концерт открывает мисс Бетти Пендервик…

– Нет-нет, не так, – прервала его Бетти.

– Приношу извинения. Наш сегодняшний концерт открывает мисс Элизабет Пендервик, фортепиано. Аккомпанирует ваш покорный слуга. Дамы и господа! Джордж Гершвин, «Лето»[31].

Когда Джеффри опустился на скамью рядом с Бетти, Скай незаметно вытащила из кармана ватные шарики. Вставлять в уши пока не стала: она решила, что если существует хотя бы ничтожно малая вероятность того, что музыка Бетти окажется чуть благозвучнее воя гиены, то нужно сперва дать Бетти шанс – тридцать секунд, – а потом уже затыкать уши. И она приготовилась отсчитывать секунды. Потом Джеффри начал тихонько отбивать ритм для Бетти, и музыка полилась.

Это была прекрасная музыка. Бетти вела мелодию – ту самую, которую в песнях обычно поёт вокалист. Её маленькие пальчики уверенно нажимали нужные клавиши, и, как ни странно, этот немного грустный гимн всем летним дням, прошлым и будущим, звучал в её исполнении естественно и легко – будто она что-то во всём этом понимала! Джеффри аккомпанировал. Сидя рядом с ней на скамье, он перебирал гершвиновские аккорды словно бы замедленно, даже лениво – но на самом деле это был блестящий аккомпанемент, благодаря которому все сразу понимали: это Бетти играет, это её музыка. И она сама это понимала, и ей не мешало ни смешное платье, обмотанное шнурками от кед, ни то, что она ещё мала для музыки, ни то, что Пендервики вообще не бывают музыкантами.

Тётя Клер плакала. У Скай тоже непонятно с чего защипало в глазах, и, чтобы окончательно не растерять самообладание, она сосредоточилась на том, чтобы потихоньку спрятать ватные шарики обратно в карман. Джейн про самообладание не думала, она вся трепетала вместе с музыкой. Мерседес, как и тётя Клер, хлюпала носом, по её щекам катились счастливые слёзы.

Но музыка вдруг прервалась, чары рассыпались. Джеффри без предупреждения перестал играть, Бетти дёрнулась от неожиданности, её руки соскользнули с клавиатуры. Он обнял её за плечи, успокаивая, и что-то зашептал ей в ухо. Бетти кивнула.

– Ну что? – спросил он.

– Хорошо. – Она развернулась в тот угол, где стоял Алек, и сказала: – Пожалуйста, сыграйте вместе с нами на своём саксофоне.

Все в гостиной знали, что это значит, и все молча смотрели, как Алек идёт к своему саксофону, а потом оборачивается и ждёт, чтобы мальчик у рояля подал ему знак. И тогда Джеффри снова принялся отбивать ритм, зрительный зал выдохнул, и музыка опять зазвучала. Только теперь это была не просто прекрасная музыка: она была пронзительная, волшебная. Вслушиваясь, Скай понимала, что Бетти и Джеффри играют даже лучше, чем раньше; страстный хрипловатый голос саксофона то сливался с мелодией Бетти и аккордами Джеффри, то вдруг взмывал над ними и уносился ввысь – так высоко, что захватывало дух.

Джеффри снова перестал играть. Его руки безвольно упали, он пытался что-то шепнуть Бетти, но не смог, а качнулся вперёд и ударился лбом о клавиши – рояль тревожно загудел, а Джеффри зарыдал, горько и мучительно. Скай и Джейн одновременно вскочили на ноги: Джейн успела подхватить испуганную Бетти, которая чуть не свалилась со скамьи, а Скай в прыжке поймала саксофон, потому что Алек отбросил его далеко, устремляясь к сыну. Он подскочил к Джеффри в два прыжка и, притянув к себе, обнял его крепко – крепко-крепко, – так, чтобы уже никогда не отпускать. Так они стояли долго, но наконец рыдания Джеффри начали затихать, и он заговорил.

– Я тебя не простил. Нет! Я не простил тебя. И не думай, что всё вдруг стало хорошо и всё исправилось. – Так Джеффри говорил отцу, но даже не пытался вырваться из объятий.

– Я не думаю, – отвечал Алек, обнимая сына ещё крепче.

– И, может быть, никогда не прощу… Может быть, ты мне теперь даже ни капельки не нравишься!

– А уж как я себе-то не нравлюсь, – сказал Алек. – Видишь, кое-что общее у нас с тобой есть, не одна музыка.

– И не надо всё сводить к шуточкам! От этого только хуже! – И в доказательство своих слов Джеффри снова расплакался.