Пенелопиада

Девять месяцев плыл он
по морям винно-красным
            материнского чрева.
Из пещеры чудовищной Ночи,
            от сна и тревожных видений
плыл он в темном челне —
            сам в себе, точно в лодочке утлой.
Средь опасностей многих он плыл
            чрез бескрайние воды утробы
из далекой пещеры, где Три Роковые Сестры,
погруженные в труд рукоделья,
нити жизни мужской выпрядают,
            и мерят, и режут, как срок подойдет,
и с такими же нитями женских судеб
            воедино сплетают.

Так и мы — те двенадцать,

            кому от руки его пасть предстояло
по жестокому слову отца его, — так же и мы
плыли сами в себе, точно в темных
            и хрупких лодчонках,
по морям беспокойным во чреве
            своих матерей,
что едва ковыляли
            на сбитых, опухших ногах
            под тяжелою ношей, —
не цариц, а безродных невольниц:
ту купили, ту приняли в дар,
            ту с войны привели
            или выкрали у бедняков.

Девять месяцев минуло —

к берегу мы подошли,
            как и он, в тот же час,
и причалили, точно как он,
            и вдохнули воздух чужбины.
Мы младенцами были, как он,
            и кричали, как всякий младенец,
и, как он, беззащитны мы были,
            но только стократ беззащитней:
ибо он появился на свет долгожданным,
            а нас не желали.

Мать его породила

            наследника царского рода,
            а матери наши
просто дали приплод —
            опростались, как всякая живность
жеребится, ягнится, щенится, телится,
            выводит цыплят и приносит помет.

У него был отец;

            мы же невесть откуда взялись —
словно крокус иль роза,
            а то еще как воробей,
            что родится из грязи.

Наши судьбы сплелись с судьбою его воедино.

Был он малым ребенком — и мы
так же были детьми и росли,
            как и он, но иначе:
как игрушки его и зверушки,
            сестрички его понарошку,
            подружки по играм.
Мы смеялись, как он, и резвились, как он,
            хоть и были
голоднее, чем он, и смуглее,
            в веснушках от солнца,
            без мяса к обеду.

Он считал нас по праву своими,

            зачем бы ему ни сгодились:
оберечь, накормить его, вымыть его,
            позабавить,
укачать-усыпить его в утлых лодчонках
            собственных тел.

Мы не знали, играя с ним там,

            на прибрежных песках
каменистого козьего острова, нашей Итаки,
что ему суждено обернуться для нас
            хладнооким убийцей.

Если б знали —

            решились бы мы утопить его сразу?
Ибо дети не знают пощады,
            и каждому хочется жить.

Нас — двенадцать, а он был один.

            Отчего ж не решиться?
Нам достало б минуты;
            никто б ничего не заметил.
Удержали б головку его, еще без вины,
            под водою
ручки маленьких нянек —
            пока еще тоже невинных.

Мы б остались ни в чем не повинны

            в глазах господина:
мы б сказали — волна виновата.
            Смогли б или нет?
Но об этом спросите Сестер, что прядут
            лабиринт свой кровавый,
воедино сплетая мужские и женские судьбы:
ведомо им лишь одним,
как могло б измениться течение жизни,
ведомы им лишь одним
наши сердца.
А от нас не дождетесь ответа.