Пенуэль

“Морозоустойчивые головастики”, – сказал я.

“Это мальки”.

Я посмотрел на Гулю и пошевелил обкусанными губами.

“Я биолог”, – сказала Гуля.

Когда она успела стать биологом?

До сих пор уверен, что это головастики.

На обратном пути зашли к Гулиной подруге. Подруга жила недалеко от плотины, и работала на ней.

Звали ее Эльвира.

Это имя ей так же не шло, как и ее поблекшее за тысячу стирок платье. Как большие ладони и узкие глаза. Говорила она громко, с шорохом, как будто в складках вылинявшего платья припрятан микрофон.

Я смотрел, как она бодро, с хрустом обнимает Гулю.

Дом ее был глиняным, во дворе пахло коровами. В воздухе плавали крупные широкозадые мухи.

Заведя нас в комнату и почти запихнув за стол, Эльвира исчезла.

Стол украшал чайник и печенье “Зоологическое”.

“Эльвира – святой человек”, – сказала Гуля.

Я кивнул.

Вернулась Эльвира с пионерским галстуком на шее.

“Тот самый?” – спросила Гуля.

“Тот самый”, – кивнула Эльвира и стала разливать чай.

Пиала была надтреснута, стали просачиваться капли. На клеенке заблестела лужа.

“У меня есть немного водки, – сказала Эльвира, посмотрев на меня. -

Могу принести”.

“Не надо”, – ответил я.

“Я всегда для гостей держу. У меня ведь мужчины тоже бывают”, – добавила она и покраснела.

До этого я не замечал, как краснеют смуглые люди.

Лицо Эльвиры стало похоже на гранат.

“Я вот тост хотела сказать и чокнуться, если не возражаете”.

“Говори, Эля, никто над тобой смеяться не будет”, – сказала Гуля и строго посмотрела на меня.

Первый раз посмотрела на меня строго.

“Может, проголосуем?” – спросила Эльвира.

Мы подняли руки, чтобы Эльвира сказала тост.

Другими, свободными от голосования руками, мы держались под столом и ломали друг другу пальцы.

“Кто продолжает заботиться об этой плотине, носившей его имя? – говорила нараспев Эльвира. Кто продолжает заботиться о нашей планете? И мы понимаем, как важно сегодня любить этого человека…

За Ильича!”

Эльвира выпила залпом чай, задохнулась и со стуком поставила на стол. Заела зоологическим печеньем.

“Жаль, у меня уже ленинских книг почти не осталось, – говорила

Эльвира, дожевывая кролика из печенья. – Последний раз, как течь в плотине ночью почувствовала, схватила остаток от полного собрания, в сумку – и бегом к плотине. Обидно, конечно. Хотела “Материализм и эмпириокритицизм” на черный день оставить, да что уж там”.

“И что вы сделали с книгами?” – спросил я, устав от своего молчания.

“Что сделала? В воду покидала. Потом водолазы в то место спускались.

Да, говорят, все заделалось”.

“И вы в это верите?”

Я посмотрел на Гулю, ожидая, что она попытается меня остановить.

Гуля спокойно пила чай и водила пальцем по клеенке. Совсем как Пра.

Эльвира встала и вышла из комнаты.

Тут же вернулась, держа перед собой миску с мытым виноградом и кувшин с молоком. С миски летели капли.

“Когда любят, – громко сказала она, – приносят себя в жертву. Я всю жизнь любила двух мужчин – Ленина и своего мужа Петю. Ленина духовно, а Петя аквалангистом работал, получал премии. Кстати, мог всю ночь не кончать…”

Было слышно, как Гулин палец водит по клеенке.

“Когда разошелся, – глухо сказала Эльвира, – только мне Ленина и оставил. А оказалось, что так даже лучше. Теперь у меня и дом есть, и коровы, все благодаря ему”.

“Как это благодаря?”

“А так. Если у человека есть вера…”

“А в Бога вы верите?”

“Верю”, сказала Эльвира.

“И в Ленина?”

Эльвира кивнула и быстро поцеловала галстук.

“А то, что Ленин приказы отдавал людей расстреливать?” – почти крикнул я и даже сам испугался своего голоса.

“А если человеку ночью сено в рот засовывают и поджигают, что ему делать?” – крикнула Эльвира.

Рот у нее был приоткрыт, над верхней губой выступили капли пота.

“Какое сено?” – спросил я.

Эльвира отвернулась.

“Разве ты поймешь? Ты не женщина, и муж от тебя не бежал, и на плотине не живешь. Только скажи, честно мне скажи: жалел ты его в детстве, когда о смерти его узнал? Жалел или не жалел?”

Гуля перестала водить пальцем по столу и тоже смотрела на меня.

Перед глазами стучал паровоз. Ползли шпалы. Раздваивались, разбегались, снова срастались. И снова ползли.

Ветер вырывал из трубы дым.

…службы пути и телеграфа, г. Ташкент. Под гром аплодисментов собрание постановило пожелать Владимиру Ильичу скорейшего выздоровления, встать на корабль СССР, взять руль в свои руки и довести его до светлого и цветущего коммунизма…

…рабочие самаркандского узла, как маленькая частичка всего рабочего мира, надеются, что ты в скором будущем с нашей незначительной для тебя помощью вступишь на работу и поведешь за собой к светлому будущему…

В поезде ехал гроб. Он качался и вздрагивал на стыках.

Ни гром аплодисментов, которые посылали ему из Ташкента, ни пожелания от маленькой частички из Самарканда, ни другие пролетарские знаки внимания не могли разбудить вождя, заснувшего тяжелым зимним сном.

Проносились ветви. Ветвились и качались шпалы.

Я сидел возле теплого телевизора с перевязанным ангинным горлом. А поезд все ехал, все тащил холодное тело из точки А в точку Б.