Пепел

– Да, да, – как-то странно улыбаясь, проговорил магнат. – Когда вы немного поживете здесь и узнаете свет, вы сами увидите, что я давал покойному умные советы.

Он замолчал и стал медленно и плавно прохаживаться взад и вперед по ковру. На минуту он остановился у открытого окна и вперил взгляд в дикую чащу парка.

– Я любил его, – тихо сказал он. – Его уже нет в живых. Horror, horror.[120] Мысль не досказана, не приведен последний, самый убедительный аргумент, – а его уже нет. Нет, и никогда не будет! Не возразит больше, не взглянет… Не промолчит, как он умел. Горсточка праха и – все. О боже!

Князь поднял на Рафала стеклянные глаза и лицо, на котором вдруг появились морщины, которое сразу постарело на много, много лет. С минуту он пристально смотрел на юношу, как будто только сейчас заметил, что тут кто-то стоит и слушает его. Потом улыбнулся своей улыбкой, похожей на маску, улыбкой официальных приемов. Он ждал.

Рафал понял, что может, наконец, удалиться. Он поклонился гораздо свободнее и изящней, чем прежде, и, сжимая в руке горсть дукатов в шелковом мешочке, глубоко взволнованный всем происшедшим, направился к себе через пышные залы дворца.

Экзекуция

Жизнь в Грудно протекала, как интересный роман, с каждым днем становившийся все более приятным. Охота на крупную дичь в лесах, на уток в лодках, на бекасов, дупелей, вальдшнепов с легавыми, прогулки верхом, на которые выезжал весь двор, скачки по лугам – таковы были ежедневные занятия. Иногда всей гурьбой выезжали в первую попавшуюся усадьбу какого-нибудь арендатора, уничтожали всю живность и, нахохотавшись вдоволь над простаками, мчались во весь опор дальше. Французы и француженки, гостившие у князя, несмотря на все это, скучали. По вечерам во дворце играли в карты, иногда до поздней ночи. Сестры князя Гинтулта учились еще и находились как будто под строгим надзором француженок-гувернанток, но принимали участие во всех развлечениях.

Рафал, одетый в модный фрак, в узкие, песочного цвета панталоны, высокую шляпу и лакированные сапоги с твердыми голенищами, тоже принимал участие во всех развлечениях на правах не то гостя, не то слуги. Его допускали в общество, но иногда посылали куда-нибудь или давали какое-нибудь поручение. Он соглашался на все. Юноша жил тут, дышал полной грудью, наслаждался свободой. Ни разу в голове у него не мелькнула даже тень вопроса: что будет дальше? Не раздумывая об этом, он ясно сознавал только, что домой из Грудно не вернется! Ни за что на свете! Он был здесь в своей стихии, на хорошей дороге. Он шел вперед с поднятой вверх головой и ни о чем не хотел знать. Каждый день, каждый случай сближал, объединял, спаивал его с новым миром. А то, что он однажды признал своим, никакая сила не в состоянии была вырвать из его когтей Он учился светским манерам, французскому языку, обычаям, житейским правилам, развлечениям, излишествам, модным капризам, культуре разврата. Он любил свою комнату, костюмы, лошадь, на которой обычно ездил, и князя. Меньше он любил младших братьев князя, которые поглядывали на него свысока, хотя старались не обнаруживать явно своего пренебрежения. Один из них был ровесником Рафала, но он-то как раз был самым неприступным.

В конце августа, после жатвы, вошли в моду почти ежедневные прогулки верхом. Под вечер седлали верховых лошадей, и все поголовно садились на чудных скакунов. У Рафала был быстроногий гнедой английский жеребец. На нем ему легко было держаться вблизи княжны Эльжбеты.

Он не был влюблен в нее, о нет! Скорее можно было сказать, что он ненавидит ее. Ее веселый, счастливый смех лишал его сна и всю душу наполнял холодной яростью. С невыразимым наслаждением уловил бы он и запомнил навсегда какую-нибудь безобразную черту У княжны, нечто такое, что возбудило бы глубокое отвращение к ней. Но ничего такого он не находил.

Княжна была прелестна. Хуже всего, невыносимее всего было то, что он не мог постичь ее умом, представить в воображении. Он никогда не знал ее, она всегда была иной, всегда новой в своем обаянии. Если он подмечал какую-нибудь черточку в ней и в глубине души мог вдоволь над этой черточкой посмеяться, то княжна являла вдруг опять нечто такое, чего еще не было на земле, – ангельскую, полупечальную, полусострадательную улыбку, тихую задумчивость, овеянную легким флером, как белым облачком, тень которого овевает лазурную гладь озера. С каким наслаждением растерзал бы он ее за это, с какой ненавистью задушил бы поцелуями эту неземную грусть и поистине ангельскую радость! Он никогда не расставался с нею в мечтах. Он бродил с нею всегда по каким-то дебрям, куда не ступала нога человека, где были только он и она… Дыхание спирало у него в груди при одной мысли о том, что он ей говорил.