Пепел (Бог не играет в кости)

А я… а я получил это имя, чтобы просто оказаться в нужный момент в нужном месте и при этом знать, которая сторона моя, а которая — чужая. Вот и все. Понятно даже для такого тупицы, как я.

Рано утром я разбудил Йозефа, и мы плотно позавтракали. Затем я взял кое-что из одежды и немного еды, запряг казенного конька в казенную телегу, и мы двинулись в путь. До Мартиньи, если не жалеть лошадь, можно доехать за два часа. Но я лошадь жалею — она-то в чем виновата? Поэтому трусили мы аж четыре часа с небольшим. И все четыре часа не промолвили ни словечка. А о чем говорить-то? Все и так ясно. Когда проезжали указатель на Мартиньи, Йозеф удивился: — Вы же говорили, что нам туда?

— Вот что, парень, — сказал я. — В швейцарскую тюрьму тебе никак нельзя. Выдадут гестапо через денек-другой. Я бы отпустил тебя прямо сейчас, но идти тебе некуда. Здесь каждый чужак виден. Не успеешь охнуть, как поймают и отвезут в тот же Мартиньи. Отчего бы тебе не попробовать Италию? До Сент-Бернарского перевала рукой подать. Через несколько часиков доберемся. Что скажешь?

А что он мог сказать? Выхода-то другого все равно не было. Все так же молча мы проехали долину Роны и стали забираться в горы. Я заставил его взять куртку и примерить мои ботинки. С лишней парой носков они пришлись как раз впору.

— Зачем вы это делаете? — спросил он.

Я молча пожал плечами. Хотел бы я сам знать ответ на этот вопрос. Одно было ясно: Пеннинские Альпы это вам не уютный массив Шабле. В штиблетах на картонной подошве сюда лучше не соваться. Эту мысль я и объяснил Йозефу на прощанье. Мы расстались у трактира на перевале. Он пошел в Италию, а я остался выпить шнапса и поглазеть на Монблан. Лошадь нуждалась в отдыхе, так что пришлось там и заночевать.

А через две недели я снова поехал в Мартиньи. На сей раз на заднем сиденье автомобиля и в наручниках. Верне донес инспектору о моем преступном самоуправстве. Дождался-таки своего часа, умник. В полиции не стали раздувать скандала. Просто выперли меня без выходного пособия. Так что остался я без гроша, без дома и без семьи. Одно утешало: мне как раз стукнуло тридцать три года, в точности, как Господу нашему Иисусу. Самое время было начинать новую жизнь.

ГЛАВА VI

Невидимая слежка сводит с ума именно из-за своей невидимости. Уж лучше топать между двумя дюжими амбалами, понурив голову и с руками, связанными за спиной. Там, по крайней мере, все ясно — вот ты, вот они. А тут — другое. Тут ты не только не знаешь, где они — это еще не так страшно, но и не можешь по-настоящему отличить самого себя от собственной паранойи. Случайный прохожий, пассажиры автобуса, кассир на вокзале, проводник в поезде, девушка-цветочница на перроне… твоим врагом и преследователем может оказаться любой из них или даже все сразу. Девушка, продайте цветочек вашему Чарли… Вы, наверное, слепы, как и положено любой порядочной цветочнице из сентиментального чаплинского фильма. Почему же вы следите за мной, при вашей-то слепоте, девушка? Ах да, мы ведь совсем в другом кино… правильно, у нас ведь — триллер… Чаплин не снимал триллеров.

Берл заставил себя поспать в поезде. От Намюра до Цюриха экспресс «Евро-Сити» ковылял семь часов с лишним, зато без пересадок. Спалось плохо, никак не удавалось устроиться в кресле поудобнее, и это тоже следовало отнести за счет паранойи — обычно Берл мог без труда дремать даже стоя. Его все время мучило ощущение, что кто-то лезет к нему в карман или копается в багаже. Хотелось вскочить, сдернуть чемодан с полки, шмякнуть его в проходе об затоптанный пол, заорать благим матом: «Нате, гады, жрите! Нету там ничего, нету!..» Проснувшись, злой и разбитый, он, прежде всего, проверил чемодан, который оказался нетронутым, как того и следовало ожидать. Со стороны Берл наверняка выглядел смешным со своей идиотской проверкой, и это бесило его дополнительно.

Заталкивая чемодан обратно на полку, он обвел попутчиков вызывающим взглядом, но не нашел никого, с кем можно было бы задраться хоть по какому-нибудь, пусть даже совсем дурацкому поводу. Люди безучастно смотрели в окно, жевали, дремали, клевали носом над книжками и газетами. Никому не было ровным счетом никакого дела ни до Берла, ни до его паранойи. Оставалось злиться только на себя, чем Берл и занимался с мазохистским упоением до самого Страсбурга. Там ему полегчало, потому что он вспомнил, что голоден, а в проклятом экспрессе не оказалось ресторана. В итоге до Базеля можно было абсолютно безопасно для душевного здоровья злиться на железнодорожную компанию. В Базеле, воспользовавшись получасовой остановкой, Берл затолкал в себя несколько мерзких вокзальных сосисок и в течение оставшегося до Цюриха часа дороги вволю вымещал свой гнев на уже недосягаемом базельском буфете.