Пепел и снег

Беженцы, сделав вслед за армией изрядный крюк, проплутав неделю по лесам и долам, намаявшись, почти совершенно выбившись из сил и освободившись от доброй части клади, выбрались наконец на гладкий путь, именуемый французами шоссе. Но воистину, дорога, пролегающая перед ними, была дорогой смерти. Ехать приходилось в прямом смысле слова по костям, с содроганием сердца слушать хруст их под тяжёлыми колёсами, доводилось запинаться о чьи-то головы, обезображенные тленом, — было выше всяких сил видеть эти страшные, не пустые ещё глазницы. То и дело натыкались на бойкие пиршества мелких хищников и ворон, которые, не пугаясь появления людей, кажется, даже не обращая на людей внимания, набивали утробу, деловито копошились на трупах. Кто-то из отставших солдат в сердцах бросил камень: туча ворон с невообразимым шумом поднялась в небо, и тогда открылись взору, сверкнули на солнце обглоданные белые остовы лошадей, черепа, показались разбитые лафеты, опрокинутые повозки... но стая тут же опустилась, всё скрыв под собою, как бы обратившись в живое чёрное покрывало, и пир продолжился... Особенно тягостное впечатление производило поле битвы близ Бородина. Зрелище это и бывалых вояк ввергало в уныние, не говоря уж о мирных беженцах. Но поскольку на страницах нашей книги и так предостаточно мрачных картин, не будем изображать ещё одну, пусть даже это окажется в ущерб описанию, — в надежде, что критика простит, да и читателю, верно, совсем не по вкусу, когда чересчур сгущают краски и ставят новое пугало у него на пути. Мы ограничимся аллегорией: известно, Смерть о саване не тужит, Смерти — коса забава; Смерть — хозяйка торопливая, нерачительная: колосок к колоску положит, но не приберёт, побежит по жнивью к новому полю, ибо много у неё такого добра... И мы, вспомнив, что домовина нужна живому более, чем мёртвому, пройдём через поле в молчании, купно с беженцами, напуганными и подавленными, пройдём, глядя под ноги или в спину впереди идущего...

Опадало золото осени. В последние октябрьские дни значительно похолодало, что не замедлило сказаться самым пагубным образом. В войсках и в колоннах беженцев начались болезни. Падеж лошадей сделался массовым, и, как результат, приходилось бросать сотни повозок. Дорога во многих местах была просто загромождена конскими трупами, возами и экипажами. Ценности, увезённые из Москвы, валялись тут же, под ногами — хрусталь и фарфор втаптывались в грязь, трещали под колёсами напольные часы и музыкальные шкатулки, стояли вдоль дороги мраморные бюсты античных мыслителей и полководцев, на которых писали собаки, бегущие за своими хозяевами. Голод, ещё в столице начавший беспокоить французов, теперь терзал их всерьёз. Ржаной сухарь невозможно было купить и за золото. А у кого сухарь ещё оставался, съедал его тайком, пьянея от хлебного духа, подбирая крохи, оглядываясь по-волчьи, — как бы не отняли. Ели конину, обогревались у огромных костров, кои раскладывали при дороге. Валежник не собирали, а навалят деревьев крест-накрест и подожгут; так, верста за верстой, горел лес. Выжигали и все сёла и городки, через которые проходили, — был приказ Бонапарта — не щадить ни россиян, ни домов их. И не щадили...

Перед самым Гжатском, к ликованию Александра Модестовича, нагнали наконец Пшебыльского. Как и прежде, тот восседал на облучке, нахохлившись коршуном, никому не доверяя бразды и кнут. Раздражённый медленностью продвижения, мосье всё норовил обогнать кого-нибудь по краю дороги, чего ради частенько выбивался из колонны (и был заметен), а то и вовсе съезжал на просёлок и погонял-нахлёстывал четвёрку лошадей. Мосье явно торопился в Великопольшу; надо думать, его не устраивал столь бесславный итог войны, однако печально знаменитый исход войска из Москвы он как будто сумел обратить себе в выгоду — сундук, привязанный к задку кареты, узлы, наваленные на крыше, были, вероятно, достаточно вескими основаниями для вящей торопливости. Кузов кареты, от тяжести осев на рессорах, бился о стан, отчего экипаж громыхал на рытвинах и ухабах, словно какая-нибудь допотопная колымага. Здесь же, при карете, были и верные слуги Пшебыльского: Марек и Кшиштоф. Один скакал чуть впереди, то и дело покрикивая на беженцев, чтоб сторонились, другой ехал позади, с оглядкой — держал оборону...