Пепел и снег

Так, лежащего в траве за размышлениями, и застал его Черевичник.

— Никак рыба шалила, барин?

— Шалила, замутила весь пруд.

— Должно, большая рыба... — разгорелись глаза у Черевичника.

— Царица-рыба! — вздохнул Александр Модестович. — Усищи с пол-аршина. Борода, не поверишь, по дну стелется, а спина мохом обросла.

— Эх, упустил, барин! Такое диво!..

Пока Черевичник ходил за ягдташем, Александр Модестович умылся. Чистым платком промокнул лицо, а когда открыл глаза, увидел прямо перед собой огромного сома — точнее голову его с красноватыми широко поставленными глазками да с усами в пол-аршина и тёмную пятнистую спину. Сом с безразличием сытого хищника секунду-другую смотрел на него из узкого оконца в ряске, усами крутил, двигал жаберными крышками, потом, взмахнув сине-зелёными плавниками, медленно развернулся и исчез в глубине. Александр Модестович от такой неожиданности даже оторопел, а когда сом уж был далеко, выдохнул в восхищении:

— И правда, ведь упустил...

В корчме Александр Модестович застал человек пять крестьян — своих, русавских, пришедших за восемь вёрст попробовать свежего пива, — а также нашёл некоего прапорщика, почтового служку и лекаря Либиха Якова Ивановича, с которым к тому времени был знаком достаточно коротко. Эти трое сидели особняком за столом у низенького оконца и, закусывая, вели довольно громко беседу — их голоса были слышны даже снаружи через приоткрытую дверь. Крестьяне же пристроились в тёмном углу на широких лавках, держали в руках деревянные кружки, пили и помалкивали, остерегались шуметь возле заезжих, серьёзных людей, возле людей не ихнего чёрного сословия. Попивали мужики пивцо, посасывали раковые лапки. Как увидели барина, встали все, поклонились: «Храни тебя Господь!..».

Корчмарь, высокий, плечистый, — Перевозчик и сеть — вышел из-за печи встречать гостя. Тяжёл — шёл по корчме, скрипели половицы. Борода черна, глаза синие, лицо красно с жару — от сковороды оторвался приветить молодого барина. Первый раз в корчме!.. Но немногословен был корчмарь, это про него верно говорили. «Пожалте, барин!» — только и обронил.

Яков Иванович поднялся навстречу, пригласил за стол; представил господам, и господ представил. Пока друг к другу не попривыкли, занимал Александра Модестовича разговором: о себе мало что говорил — всё более вспоминал разные случаи из практики да про аптекарей сказал, что на него сетуют, обижаются, мол, лекарств стал прописывать мало, мол, при его любви к гомеопатии фармация оказалась не и почёте, а аптекарям-де аллопаты милее, ибо от их назначений верный доход, тогда как от Либиха ныне сплошные убытки. Далее лекарь поинтересовался, в добром ли здравии пребывает матушка Елизавета Алексеевна, пообещал при случае заехать, а может, и на днях изыскать для того возможность. Пообвыклись господа прапорщик и служка, попригляделись к Александру Модестовичу; наслушавшись Либиха, стали позёвывать. Но здесь корчмарь подоспел с пивом, с новыми закусками: «Чем богаты...» — немногословен, уж как есть. К пиву подал ветчину, сыр, маленькие солёные колбаски по какому-то российскому рецепту и тёплый хлеб. И мужикам дал хлеб.

Господа хвалили пиво — светлое, ядрёное, пену оценивали со знанием, подносили кружки к уху — слушали, как тихонько пена шипела, приглядывались к ней — цветами радуги переливалась, в твёрдой руке держали кружку, а пена подрагивала, нежная, прохладная... Христос свидетель, редкого умения здешний пивовар, зарос до глаз бородой, с виду мужик неотёсанный, всё молчит, двух слов связать не может... А вот пиво варить и хлебы выпекать премного искусен! Крестьяне в тёмном углу согласно кивали: «Доброе питьё! И хлеб хорош, духмян — это Ольга-мастерица постаралась!».

Александр Модестович всё поглядывал на двери — на наружную и на ту, что вела в комнаты, не покажется ли Ольга. Но она не показывалась. Корчмарь Аверьян Минич легко управлялся возле плиты и успевал к пивной бочке, и к шкафу-конторке с медью и серебром, и к столу — из-под локтей у господ повымести крошки. Александр Модестович отламывал по кусочку хлеб и вместе со всеми хвалил его, говорил — не иначе, хлебы Иисуса были так же вкусны. Яков Иванович подхватывал — только непорочная душа таким хлебам закваска. Остальные господа соглашались: «О! Ольга, верно, чистое дитя!..» Аверьян Минич, слыша добрые слова, кивал, однако отмалчивался. Нет бы вместе со всеми похвалить дочь да позвать её, чтобы сама послушала господское одобрение. Как же! Кивнул, вздохнул, мигнул глазищами и отошёл к печи — сковороды поворачивает, а огонь медными отблесками подрагивает на лице. Нелюдим.