Пепел и снег

— Как не знать! Про вас все говорят: сердобольный барин — немощных лечит, деток сладостями угощает, жалеет. Вы, может, сами не знаете, как далеко о вас говорят, — тут у неё снова полыхнули щёки, выдали встревоженное сердце. — А что до имени, так ведь и вы меня по имени знаете.

— Знаю. Как на дороге встретились тогда, зимой, с тех пор и знаю. Черевичник сказал. А ещё от других много слышал. Говорят, Ольга — русалка... Говорят, от женихов ей отбою нет, потому девки ходят злые, понурые. А когда Ольга в церковь идёт, молодцы туда со всей округи валом валят. Опять, выходит, злы девки и молодицы. Русалочьи чары им покоя не дают. Знаю, дети любят вас, Ольга Аверьяновна, и старики — они добрую душу всегда чувствуют; хозяйки любят — говорят, рукодельница. Вот как много знаю!..

— Стеснительны мне ваши слова, барин, хоть и доброе говорите. На душе делается смутно. И величаете будто господскую дочку, не привыкли мы... — не зная, куда девать беспокойные руки, Ольга то сцепляла их пальцами, то теребила поясок старого, надетого для уборки платья. — Всех-то чар у меня — что по дому помочь да во храме поставить свечу, помянуть матушку... А женихи... Женихов может быть много, суженый — один.

— А суженый кто? — на сей раз вспыхнул сам Александр Модестович.

— Не знаю. Гадали в Крещение — не разглядела. Цыганка было выманила алтын, имя шепнула, а я не расслышала. Жду теперь, сердце подскажет...

Замолчали. Встретились глазами, смешались.

Чтобы не молчать, поговорили о том о сём: постояльцы-де съехали, а Аверьян Минич на другой берег попался к кому-то муку молоть.

Когда вошёл Черевичник, Александр Модестович позвал его за стол. Ольга, не имея времени прикнопить что-нибудь особенное, угощала их блюдами повседневными: супом из раков, щукой, тушенной в горшочках, блинами, солёными грибками, печёным картофелем; к чаю — вересковый мёд. Пока гости управлялись с супом, Ольга успела приодеться. На ней был теперь муаровый сарафан — голубой с синими рюшами; неглубокий вырез спереди и плечи прикрывала лёгкая косынка. Волосы были расчёсаны на прямой пробор и уложены в греческий узел — вьющиеся пряди, с виду как бы небрежные, но изящные, обрамляли лоб Ольги и щёки, затем, будто сложенные птичьи крылья, сходились сзади, на затылке они образовывали не тугой узел и были перехвачены синей шёлковой лентой. «Так и есть — Афродита!» — восхитился Александр Модестович. И тут же ему бросилось в глаза, сколь чуждо Ольге её окружение. И именно это чуждое, грубое окружение навело его на неожиданную мысль, что не могла она такая вырасти в корчме, что должна быть у Ольги какая-то тайна, разгадка которой объяснит, каким невероятным образом сказочная птица очутилась запертой в клетке для кур... Тайна тайной, но уже после того, как Александр Модестович попробовал щуку, он понял, что в лучшем приготовлении щуки не едал; Ольга знала толк в кухне. Она готовила так, словно родилась у печки и с рождения от печи не отходила. «Но внешность!.. — Александр Модестович не мог унять свои глаза, которые, как к свету, сами поворачивались к Ольге. — Разве не говорит внешность сама за себя? Благородство черт, дивная грация движений! А такт... Неужели врождённый? А ум!..» Заметил, волосы прибрала — всего с минуту отсутствовала... однако многие ли утончённые аристократки смогли бы сейчас, при Ольге, похвалиться столь мастерски убранной головой?.. Александр Модестович в мыслях разводил руками: мог искусница природа — ей под силу наградить человека таким вкусом, что человек этот, даже не имея перед собой образцов из античности, может запросто, мимоходом угадывать верный путь к совершенству.

— Редкой красоты дева! — сказал Черевичник, когда Ольга вышла за каким-то из блюд. — Барышня, ей-богу! С такой часок на бережку посидеть, и более для земного счастья ничего не надо...

Низко склонясь над столом, Черевичник кончал вторую миску супа. Расписная деревянная ложка прямо-таки сновала у него в руке, другая рука успевала подносить ко рту большой ломоть хлеба. Черевичник, понятно, никуда не торопился, но такова была его привычка — за едой не зевать, привычка человека, знававшего и худшие времена. Черевичник ел и при этом сопел и причмокивал, Черевичник ел, и камельки супа стекали по усам обратно в миску, должно быть, для того он и нагибался, дабы ничто из назначенного попасть в желудок не пропадало. Из такого неудобного, склонённого положения Черевичник время от времени поглядывал на молодого барина вроде исподлобья, однако по-доброму и как будто даже с хитрецой, с некоей потайной мыслью. Раз взглянул, другой взглянул, и недолго пряталась на его потайная мысль. Выпрямившись над столом и прислушавшись, не идёт ли Ольга, Черевичник вдруг заметил:

— Это она для вас вырядилась, барин. Ни перед кем глаз не опускает, а перед вами опустила. Не глядит прямо, всё украдкой норовит...

На что Александр Модестович и ухом не повёл, будто не слышал. Черевичник продолжал:

— С одной стороны поглядеть: лучшей утицы селезню не сыскать. С другой стороны: корчмарка — она и есть корчмарка. Тёмный человек...