Пепел и снег

Не стану лукавить и я. Об одном только прошу: не показывай моих писем тётушкам и не оставляй вскрытых пакетов у себя на столе, ибо тётушки имеют обыкновение заглядывать туда в твоё отсутствие, и не только в поисках понюшки табака. Тётушки мои — славные существа, и я их бесконечно люблю. Но им не дано понять и принять тех вольностей, какие я позволю себе допустить, соотносясь с тобой, отец. И я не хотел бы ненароком огорчить их.

Сейчас, когда мы стоим в городе... (название населённого пункта вымарано цензурою), я могу, наконец, написать тебе. Раньше я попросту не имел для этого времени — любовь, как ты понимаешь, если она настоящая, захватывает полностью, и такому нерадивому сыну, как я, даже в мыслях трудно отвернуться от своей дамы сердца, чтобы набросать на бумаге несколько строк, не обращённых к ней. Теперь винюсь и каюсь!.. А когда любовное сумасшествие закончилось, началась иная свистопляска: нам зачитали приказ, и мы сели в сёдла и двинулись на восток. С тех пор у меня не было и возможности отписать дорогому родителю, ибо если я и сходил с коня, то только для того, чтобы опрокинуть чашку похлёбки и соснуть часок-другой — до следующего перехода, до следующей атаки. И вот, благодарение Богу, время и возможность счастливо пересеклись в этом симпатичном, провинциальном, донельзя скучном белорусском городке, и я снимаю камень с души — с любовью вывожу на бумаге: «Мой дорогой отец!..».

О, прекрасная Франция! Мыслями я сейчас на нивах твоих. В руке скрипит перо, чужой жаркий ветерок сушит чернила, а сердце моё там — в далёком Шатильоне, в домике под черепичной крышей, у окна, увитого лозой, на коленях отца, как на бархатной подушечке...

В Польше мы были расквартированы в... (название населённого пункта вымарано цензурою). Я к сему моменту, могущему, пожалуй, служить отсчётным для историков и политиков, ибо к этому времени всем стало ясно — не за горами буря, расстался с «почётным» званием конскрипта[38], так как начальство моё посчитало, что чин капрала так же будет мне к лицу, как золотое шитьё к знамени или как сверкающий штык к ружью, и сказанный чин свалился на твоего, отец, отпрыска задолго до срока. Признаться, я не однажды имел возможность проявить храбрость и даже отчаянность, но ни разу не продемонстрировал безрассудства, кое, по-моему, непременно граничит с глупостью, ни разу не выказал намерения выслужиться перед кем-либо, а если и приходило мне в голову что-нибудь разумное, так это оборачивалось не столько личной выгодой для меня, сколько пользой для общего дела, и потому начальство удостоило меня внимания, и отметило повышением, и с некоторых пор повело с моей персоны счёт доброму воинству.

Для меня совершенно очевидно: после голландских и бременских вонючих казарм расположиться на постой в частном доме — это примерно то же, что попасть из не чищенной конюшни прямо во врата рая, — даже если хозяин этого частного дома малость скуповат (мягко говоря!), а хозяйка до невозможности холодна (хотя и крайне красива); о хозяйке точнее было бы сказать: она столь холодна, сколь и красива. Трижды прокляв казарменный уклад жизни — однообразный, отупляющий и жёсткий, — я обрёл в этом богобоязненном, как мне показалось, доме долгожданные свободы, милые сердцу двадцатилетнего образованного юноши, холостяка. Я огляделся и скоро вспомнил, что жизнь — это не только барабанный бой и маршировка, это ещё и фиалка в петлице, и улыбка девушки, ищущей с тобой встречи, и ароматный марципан на языке.

Звали чету хозяев: пани Изольда и пан Казимир Бинчак. Он — совсем уж старец, высокий и сутулый, лысый, на вид болезненный, служил стряпчим в суде ещё, кажется, при императрице Екатерине, а ныне, в герцогстве Варшавском, занимался судебным надзором, что, как будто, то же самое. Должностью своей пан Казимир был доволен, несмотря на то, что при его летах и недугах частые поездки по судам дело не лёгкое, и о покое не помышлял, а если и помышлял, то тщательно скрывал свои помышления, — было заметно, что пан Казимир изо всех сил молодился, особенно — в присутствии жены. Он, как видно, полагал, что признаки молодости — это весёлость, розовость щёк и подвижность; при пани Изольде старик принимал у себя на лице весёлую мину, время от времени прятался за ширму, чтобы натереть до красноты щёки, и передвигался по комнатам сколько мог быстрее. Разумеется, сии усилия делали пану Казимиру честь. И я вовсе не смеюсь над стариком (хотя, признаюсь, меня так и подмывает назвать его мышиным жеребчиком), дай Бог каждому такую независимую старость. Но замечу: походка у него получалась какая-то скачущая, вымученная — с охами да ахами, какие он не в силах был подавить, рукодельный румянец при запавших очах казался болезненным и улетучивался так же быстро, как улетучивается капля эфира с ладони, щёки тогда становились бледнее прежнего, а весёлая мина при монологах, мало отличающихся от обыкновенного старческого брюзжания, выглядела, по меньшей мере, глупо.