Пепел и снег

Едва бросив в отведённых мне апартаментах ранец и седло, я вознамерился отметить новоселье традиционной пирушкой с друзьями. Собрать их под крышей дома Бинчаков было делом получаса. Они с готовностью явились на мой зов, заглянув по пути в ближайший погребок. Я, кажется, писал тебе, отец, из Бремена о своих друзьях: о Франсуа де Де, или попросту Египтянине (он, старший из нас, участвовал в египетском походе Бонапарта), о Лежевене, Мет-Тихе и о Хартвике Нормандце. Пирушка вышла самая заурядная, каких у всякого солдата на памяти без счёту, — с непременной болтовнёй о вчерашних сражениях, о политике и о женщинах. И вот, когда речь зашла о наших прекрасных сёстрах, я не преминул поведать друзьям о хозяйке дома. Причём красоту и холодность пани Изольды сумел представить столь живописно, что всей честной компании захотелось во что бы то ни стало поглазеть на оригинал, дабы удостовериться, не сгустил ли я краски. И мы, в хмельном возбуждении не помня о чувстве меры, забыв о такте, нанесли хозяйке дома визит. Кажется, на её половине мы провели с четверть часа и несли всякую околесицу о добрых отношениях между Францией и Полыней, об объединяющем наши страны католичестве и о набожности поляков. Пани Изольда выслушивала наши дурацкие разглагольствования с внимательностью и уважением, отвечала немногословно и с достоинством, не выходя, кстати, из того образа, который я уже успел здесь обрисовать, и произвела на моих друзей как будто сильное впечатление. Хартвик после сказал мне, что в этой женщине сокрыт дьявол. Возможно, Хартвик был опытнее меня, возможно, у них в Гавре не редкость холодные красавицы, однако мне в пани Изольде ничего демонического в тот первый день не увиделось, разве что в бутылочке вина, которую она нам туп же прислала и которая нас, бывших уже в изрядном подпитии, окончательно доконала.

Наше с пани знакомство не имело развития месяца два. Мы даже редко встречались с ней: я рано утром уходил на службу, а она с приходом сумерек уже удалялась в спальню. Однако, странное дело, я постоянно помнил о том, что она существует, и, покидая ион комнаты, думал с надеждой, не встречу ли пани Изольду в прихожей, а возвращаясь со службы, изыскивал предлог, чтобы посетить пани и не показаться ей навязчивым (не знаю, удалось ли мне последнее, так как иногда я являлся в покои молодой хозяйки вовсе без предлога да ещё напуская на себя скучающий вид). Она как будто приворожила меня. Мне приятно было думать о ней, но я даже не представлял, как к ней подступиться, ибо неоднократно видел признаки того, что она стремится избегать моего общества, а случайное прикосновение моей руки производило такое действие, будто я оскорбил её чем-то или будто рука моя нечиста. Ничего подобного я не замечал в женщинах прежде, я привык считать, что женщина всегда смотрит на мужчину с интересом, как на возможного любовника — приятен он ей будет или не приятен. От того, что сложено природой, не освободишься, да и следует ли...

И потому подумывал даже (грешен, каюсь!), всё ли нормально у пани Изольды с рассудком. Я полагал в то время, а может, и сейчас ещё не изменил своего мнения, но неприступная женщина, холодная женщина — это такая крайность, что уж почти что и болезнь. Супружескую верность я не брал в расчёт, ибо: первое, знал уже, что представляет из себя пан Бинчак, и не сомневался, что такому, как он, пани Изольда просто обязана была вменять — и изменять регулярно, дабы восстановить нарушенное где-то у неё в сердце равновесие, и, второе, считал супружескую верность за такую же крайность, сак и саму холодность. Увы, при всём невероятном количестве супружеских измен верность супругов — большая, едва ли не анекдотическая, редкость, и именно поэтому я отношу её к крайностям.