Пепел Клааса

Впервые я отождествил себя с Израилем в конце 1963 го­да. В ЭНИМСе незаметно сложился сионистский кружок. Дальше разговоров и обсуждении радиопередач из Израиля дело не заходило, да и слово «кружок» — сильное преуве­личение. Тем не менее Илья В., Андрей Клячко, а потом и Саша Табенкин, племянник знаменитого Табенкина, стали моими сионистскими конфидентами. Каждый успех Израи­ля переживался нами как собственный успех. Но в ЭНИМСе были и другие евреи. Воля Криштул сказал по поводу при­суждения Насеру звания Героя Советского Союза: «Конечно, Насер — это Насер. Но, — радостно улыбаясь, продолжал Воля, — он же строит социализм!»

Я уже видел живых израильтян в 1957 году, но вдруг я встретил человека, который побывал в Израиле, в самом ЭНИМСе. Однажды в нашем отделе появились два болгарина. Один из них, инженер Л., гостил в Израиле у родственников и рассказывал об этой поездке с восторгом. Ему даже разре­шили посетить завод в Лоде, о котором он, как инженер, ото­звался очень высоко.

90

В декабре 1963 года, уже после рождения моего сына Ве­ниамина (по иронии судьбы — в Меленках), я был в Куйбы­шеве и остановился в гостинице «Жигули». Там я обратил внимание на юркого небритого еврейчика в фуфайке, сновав­шего каждое утро в буфете и со всеми знакомого. За день до моего отъезда он подошел и ко мне:

— Ну, как вам нравится наш оркестр?

— ??

— Вы разве не наш новый скрипач?

— Вы меня с кем-то спутали. А о каком оркестре, прости­те, идет речь? — спросил я, усаживаясь с фуфайкой за один столик.

— Театра оперы и балета.

— Ах, послушайте. Я видел афишу вашего театра. У вас главный режиссер Геловани. Тот самый Геловани, который в кино играл Сталина?

— Нет, это я, а тот Геловани — мой отец, — сказал мнимый еврей.

— А правда, что ваш отец очень любил Сталина? — спросил я Геловани-сына совершенно доброжелательно.

— Да, — с гордостью ответил он, — это правда. Старик так любил Сталина, что умер в его день рождения в 56 году.

Заинтригованный, я продолжал выпытывать:

— А у Сталина был личный круг знакомств? Я не имею в виду членов Политбюро.

— Конечно! — ответил Геловани и позвал меня к себе в номер.

Он жил там почти год в ожидании квартиры. Кажется, он был холост. Мы просидели несколько часов, и он без устали рассказывал о Сталине.

«У Сталина был узкий круг грузинских друзей: мой отец, Миша Чиаурели. Он очень любил Сережу Кавтарадзе. Отец мой познакомился со Сталиным впервые в 35 году на про­смотре фильма «Великое зарево», где он снялся в роли Ста­лина. Когда просмотр окончился, Сталин обернулся к отцу: «Я не знал, что я такой обаятельный». С тех пор он часто приглашал отца. Последний раз он пригласил своих друзей в 46 году. Он только что перенес инфаркт. Берия ездил в Гер­манию и собрал там материалы о Яше. Сталин был очень рас­строен».

Геловани-сын обмакнул по-грузински хлеб в вино и пред­ложил тост... Я спешил на завод и должен был уйти. Я до сих пор корю себя, что так больше и не зашел к нему.

91

В 1965 году я сделал новую попытку уйти в аспиранту­ру. Я выбрал престижный Институт автоматики и телемеха­ники (ИАТ) Академии наук. Попасть туда со станкиновским дипломом было крайне трудно. Я обратился к Авениру Арка­дьевичу Воронову, заместителю директора ИАТ, который од­но время занимался программным управлением. Он поддер­жал меня, и я подал документы. Вскоре меня вызвали к дру­гому заместителю директора — Челюсткину, который стал выяснять мои математические знания. Надо мной все еще висело проклятие СТАНКИНа, где, как я говорил, матема­тическая подготовка была смехотворной. Я честно признал­ся, что это мое слабое место, но я берусь в кратчайший срок ликвидировать пробелы. Уходя, я был уверен, что все прова­лилось.

В конце сентября, вопреки ожиданиям, я получил пись­мо из ИАТа о принятии в аспирантуру. Я был вне себя от ра­дости, ибо понимал, что начинается новая жизнь. Я показал письмо Зусману, что было для него полным сюрпризом. «Вы делаете ужасную ошибку. Вы бросаете работу, которая мог­ла бы принести вам очень многое. Я всегда догадывался, что вы идеалист, но не полагал, что до такой степени», — сказал он.

Мои организационные связи с ИАТом оказались слабыми. Мне не нужно было туда являться, и я лишь изредка ходил консультироваться с Вороновым. В ИАТе были толковые ре­бята, в основном евреи. Разница между ними и энимсовцами была огромная. Знание языка и даже двух и трех было всеобщим. Директором ИАТа, который впоследствии был пе­реименован в Институт проблем управления (ИЛУ), был ака­демик Вадим Александрович Трапезников. В ИАТ-ИПУ цари­ла всеобщая фронда. В стенгазете было перепечатано стихо­творение Мандельштама о Сталине. Если бы кто-либо зашел почти в любую комнату ИАТ и стал бы вдруг повторять офи­циальные лозунги и вообще защищать официальную полити­ку, то был бы немедленно заподозрен в стукачестве и покончил бы публичным самоубийством. Симпатии к Израилю бы­ли всеобщие (среди евреев, разумеется).