Пепел Клааса

Легко понять, как я был возмущен. Я тут же написал Обер­ману, объяснив, как именно обстояло дело: ведь именно я об­ратился в этот музей несколько лет назад и, по существу, не получил ответа. Оберман вскоре сообщил, что показал мое письмо директору музея, и тот заявил ему, что ждет от меня материалы, что сам напишет мне. «Что касается причин, — писал Оберман, — почему дирекция музея не ответила на Ва­ши письма, мне ответили следующее: товарищ Агурский яко­бы высказал пожелание, чтобы обеспечили его семью дачей на месяц (или более)». Оберман просил меня всячески «пойти навстречу» музею. Разумеется, не сама же музейная идиотка, просившая у меня вещи отца, сочинила эту злобную клеве­ту. Ее авторами могли быть только натренированные по час­ти лжи партийные работники Гродненского обкома, которые по инструкции из Минска во что бы то ни стало не хотели допустить появления в музее даже упоминания о том, что в Гродно жили евреи, да еще участвовали в революции, кото­рую те формально унаследовали. Я написал Оберману, про­буя объяснить, что мне, москвичу, не нужна дача в Гродно. Письма от директора я, конечно, не получил.

В то же время я узнал, что известный журналист Савва Дангулов собирает и публикует материалы о связях Ленина с Америкой. Я позвонил ему и спросил, знакома ли ему фами­лия отца. Он ничего не знал о нем, но сразу согласился при­ехать. Дангулов честно воспользовался тем, что я ему расска­зал, и через некоторое время упомянул отца в «Правде», опубликовал о нем очерк в «Дружбе народов» и включил этот очерк в свой сборник «Двенадцать дорог на Эгль». Видно бы­ло, что он копался в закрытом архиве Ленина и читал записи бесед отца с Лениным.

103

Израиль Гнесин страшно злился, что ему на старости лет приходится с мучениями подыматься на пятый этаж на кос­тылях. В течение нескольких лет он просил поменять ему жилье, но безуспешно. Он был тогда не прочь говорить на скользкие темы. К Израилю-стране он относился с симпа­тией, иногда ворчал, но не сильно. Однажды у него собрались старые белорусские большевики-меньшевики. Их еще остава­лось десятка два в Москве. Свадебным генералом среди них был мой старинный павлодарский знакомый Абрам Бейлин. Но слава земная преходяща. В Москве начала циркулировать рукопись Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», где Бейлин был описан как злой гений в Казани во время чисток. Он-то Евгению Гинзбург и посадил. Старые меньшевики стали об­ходить Бейлина, и он превратился в объект обструкции.

Настроение Израиля изменилось, когда ему, наконец, дали однокомнатную квартиру в Кузьминках. Он тут же выпрямил свою партийную линию и перестал колебаться. Но большим фанатиком все же не стал. Что вы хотите от человека, кото­рый дома говорил по возможности только на идиш? Он по-прежнему жадно слушал новости об Израиле-стране. Израиль преждевременно погубил себя чрезмерной страстью к лече­нию, что усугублялось его правом лечиться в больницах для старых большевиков.

В одной из таких больниц ему сделали операцию, которую он мог бы и не делать. Израиль скрупулезно использовал те месяц или полтора, которые ему как персональному пенсио­неру ежегодно полагались на лечение в больницах. Весной 1969 года он снова лег в больницу — использовать положен­ный ему месяц. Соседом его оказался антисемит, также пер­сональный пенсионер.

— Что это у вас такое безобразное имя? — стал он приста­вать к Израилю.

— Не хуже, чем у вас!

Соседа звали Николай Александрович — так же, как по­следнего русского царя. Все это Израиль рассказывал мне на идиш в присутствии соседа: «А шварцер!»[32] — жаловался он.

Израиля часто навещала его старая любовь Маня Блэхман. Как-то, когда Неля была у Израиля, а Маня уже ушла, Изра­иль радостно приподнялся и, гордясь, сказал: «А правда, она еще красивая!» Это было правдой. Маня вплоть до самого моего отъезда сохраняла следы прежней красоты.

Через несколько дней у Израиля случился инфаркт, и его не стало. Рива ненадолго пережила Израиля. У нее давно бы­ла гипертония, и она оставила этот мир в 1970 году без тех мучений и страданий, с которыми ушли мать, Геня и Яша. Она умерла в той же больнице, что и Израиль, и была похо­ронена нами рядом с ним.

104

В мае 1969 года наступила моя очередь защиты. Пришло много хороших отзывов на диссертацию, а один из них, совершенно неожиданный, был подписан директором Института математики Сибирского отделения Академии Наук академи­ком Соболевым, который рекомендовал мне написать книгу на основе диссертации. На защиту пришел Ратмиров и очень хвалил меня. Кандидатское звание было присвоено единогла­сно, и вечером того же дня я пригласил всех в ресторан. Мне было приятно слышать, как один из сотрудников Воронова сказал, что он уверен, что я с равным успехом мог бы за­щищать диссертацию и в других областях. Он назвал биоло­гию, экономику и историю. Но система защиты в ИАТ была двухстепенная. Мою диссертацию должен был утверждать об­щий ученый совет института. Это затягивало сроки выдачи кандидатского диплома. А пока что я продолжал отбывать крепостную барщину у Макарова.