Пепел Клааса

И вдруг, как в открывшемся в сказке Сезаме,

Предстанут соседи, друзья и семья,

И вспомню я всех, и зальюсь я слезами,

И вымокну раньше, чем выплачусь я.

Борис Пастернак

Прежде чем выйти на работу, я вновь поехал на месяц в Меленки. На сей раз я завел там кое-какие знакомства. На одной улице со мной жил очень простой человек, без обра­зования, промышлявший работой в своем саду и огороде, сбором грибов и трав. В молодости его поразила идея легкого и открытого, как ему казалось, общения между людьми с по­мощью эсперанто. Он стал эсперантистом, ездил на съезды, выписывал на этом языке все, что мог. На русском старался не читать ничего. В годы чисток эсперанто запретили, а всех ведущих эсперантистов арестовали. Оставшиеся на свободе забились в углы, но эсперанто не предали. Оттепель стала размораживать и эсперантистов. Они стали выходить из сво­их нор. Меленковский трясущимися мозолистыми руками по­казывал мне заветные тетради, куда он записывал сюрреа­листические переводы на русский язык с японских эсперантистских брошюр.

Был в Меленках учитель, большой фантазер. Что ни про­исходило с ним, случалось в превосходной степени. Если он собирал грибы, то не менее трехсот, и не в глубине леса, а прямо на опушке. Он уверял, что был чемпионом армии по боксу, и был разжалован из офицеров в солдаты за то, что ударил другого офицера, который выстрелил в костеле, в Ченстохове(!) в стеклянную фигуру Христа, у которого бы­ли видны жилы, наполненные кровью. Узнав о моем интере­се к искусству, он тут же сказал, что очень любит картину «импрессиониста» «Поклонение знамени»...

Жил в Меленках интеллигентный пенсионер, учитель био­логии Леонид Александрович, бережно сохранявший книги Вейсмана и Моргана и других столпов генетики, что в конце 40-х — начале 50-х годов могло рассматриваться как поли­тическая нелояльность.

Решил я осмотреть окрестные места, и отправился с Пав­лом Александровичем Конюковым, Вериным дядей, сначала в Муром, а оттуда пароходом по Оке до Касимова. В 16-м веке Касимов был столицей татарского ханства, дружествен­ного русским, и до сих пор там сохранилась мечеть. До ре­волюции по Волге и Оке плавало матросами и буфетчика­ми много касимовских татар, но в Касимове их почти не осталось.

Гуляя по старому уездному Касимову, мы зашли в грязную чайную. К нам подсел опухший и заросший щетиной тип.

— Вы сомневаетесь в прочности этого стула? — начал он издалека.

— ??

— Может быть, вы сомневаетесь в прочности советской власти?

На этот вопрос мы совершенно уверенно ответили, что не сомневаемся. Наступило молчание.

— Откуда вы?

— Из Москвы.

— Я тоже в Ленинграде работал...

После того как его угостили, поведал свою историю.

Был мастеровым и быстро спился. Зашили ему в задницу антабус и предупредили, что умрет, если снова запьет. Он держался, но однажды приехал в деревню, и его пригласили на чай.

— Я знаю, что такое «чай». Это сто пятьдесят...

Все началось снова.

Из Касимова мы поехали обратно в Муром, а сошли с па­рохода в Ляхах, ближайшей к Меленкам пристани на Оке. Между Меленками и Ляхами не было регулярного сообщения, а к тому же у нас и деньги кончились, и мы решили пройти шестьдесят километров пешком.

Зайдя в ляховскую чайную, мы услышали на улице крики. Окруженный толпой, стоял затравленный, худой, небритый мужик в телогрейке. Милиционер схватил его за шиворот, но тот выскользнул из телогрейки, сбросил штаны и остался в грязном белье, угрожающе, как волк, озираясь. «Ну-ка, по­дойди! — рычал он, оскалившись. — Я тебе в ноздрю дам!»

Это был бежавший из тюрьмы уголовник. Мы пошли сво­ей дорогой. Погода была отличная. Павел Александрович от избытка чувств горланил' купеческие песни: «Ехал на ярмарку Ванька-холуй...»

Ближе к Меленкам начался густой бор, и на его опушке, прямо у дороги, множество белых грибов. Может, и правда, меленковский учитель собрал свои триста беляков на опуш­ке? Может, и в Ченстохове, в самом деле, вступился за по­пранную веру?!

У нас не было корзинок, и пришлось класть грибы в ру­башки...

Как-то, когда я зачем-то полез в подпол, принесли письмо из Москвы, и Вера крикнула сверху, что Надежда Васильевна скоропостижно скончалась на даче в Абрамцеве... Это была для меня невосполнимая утрата. Мы были знакомы с Надеж­дой Васильевной год с небольшим, влияние ее оказалось на всю жизнь. Она открыла мне золотым ключиком дверь в но­вый мир, а сама ушла. Ее похоронили на том же Крестовском кладбище, где был похоронен Михаил Ксенофонтович...

Все ее книги исчезли драматически. У меня остался «Чаа­даев» Гершензона, которого Надежда Васильевна дала мне прочесть перед отъездом на дачу. Я знал, что в Загорске жила ее старшая сестра — Татьяна Васильевна. Отношения меж­ду сестрами были неважные, и здоровье старшей сестры бы­ло предметом постоянной заботы Надежды Васильевны, но старшая пережила младшую сестру на девятнадцать лет.