Пепел Клааса

Нет, страха он не чувствует, хотя «режиссёр» снова заговорил позывными. Опыт давно отучил Эдика прибегать к отговоркам, вроде: «случайность, совпадение, математическая вероятность». Он относится к знамениям серьёзно, поэтому и выжил в Чечне. Нет, настойчивость, с которой появлялось имя Гильгамеш — не случайность. Но тот же жизненный опыт учит не доискиваться до скрытых смыслов. Удивительны не позывные, к ним Эдик привык, удивительно отсутствие тревоги, тяжелого предчувствия — этих непременных спутников знамений.

«Может, мой рассудок настолько занят этими чокнутыми, что метки отступили на второй план? — размышляет Клаас. — Мне не страшно очутиться среди шизофреников… Я не страшусь меток… Что-то новенькое».

Клаас догадывается, что причина неожиданного спокойствия — откровение, пережитое им в пицундском храме, но он осторожничает, не желая поддаться восторгу. Да и потом, случившееся на концерте тоже в некотором смысле отклонение от нормы. Эдик пополнил жидкие ряды счастливых безумцев. Сумасшествие, с которым он соприкасался до того, всегда носило глубоко депрессивный характер, теперь же он ощущает прилив особой радости, всепрощение и доверие миру.

«Следуя рекомендациям членов Ложи Серебряного Века (Кецалькоатль, Усире, Начикет во главе с Великим Посвящённым Гильгамешем), — продолжается текст, — Цивилизация в границах, определенных условиями Ограниченного Эксперимента, приступила к опосредованному распространению новых духовных и этических учений. Эхнатон, Лао-Цзы, Сидхардха Гаутама, Сократ, Кохелет, Зороастер, Мухаммед внедрили новые поведенческие образцы, значительно изменившие облик человечества, однако, как и на первом этапе, лишь немногие индивидуумы вполне усвоили принесённое знание, большинство же особей лишь адаптировались к внешним символическим структурам».

Странно все же: текст покушается на самое святое — на обретенную вновь веру, но Эдик безмятежен. Если бы написанное каким-то непостижимым образом оказалось правдой, это означало бы, что его религиозное обращение — не более чем побочный продукт эксперимента инопланетного разума. А если, что представляется несомненным, всё это безвкусная басня, плод шизофренических галлюцинаций, то христианство Клааса мало чем отличается от вздора Сергея Павловича и Ко.

Прошли отведённые до завтрака пятнадцать минут. Затем ещё десять. И ещё пятнадцать. Клаас продолжает читать:

«Мнение, высказанное Пифагором и поддержанное впоследствии Великим Посвящённым Ложи Бронзового Века Парацельсом, легло в основу третьего этапа Ограниченного Эксперимента. Пифагор и Парацельс надеялись, что углубление эмпирического знания станет средством распространения ведения духовного и позволит преодолеть элитарность последнего. Цивилизация согласилась с данным мнением, но вместо распространения духовного познания по всей ноосфере, разрыв между сообществами, владеющими наукой и техникой, и сообществами, плохо их усвоившими, стал практически непреодолим. Небольшая часть человечества добилась благодаря своей технической и научной оснащённости небывалого доселе преимущества перед остальным человечеством, не став при этом менее зависимой от инстинктов. Таким образом, всё развитие пространственно-временной формы сознания, форсируемое и корректируемое на разных этапах Ограниченного Эксперимента, свидетельствует о том, что подавляющее большинство населения планеты направляется инстинктом. Рассудок не смог занять главенствующего положения в общей структуре ноосферы, не смог преодолеть инстинкт и подчинить его себе. Наоборот, за редким исключением, инстинкт ставит себе на службу рассудок и пользуется предоставляемыми им возможностями».

Теперь Клаас отчетливо понимает, что миф Сергея Павловича имеет такое же право на существование, как и религия, исповедуемая им самим. Или наоборот: его, Эдика, религиозные представления столь же мифичны в своей основе, как и фантазии престарелого инженера. Они оба в одинаковом положении: оба жизнерадостны, оба спокойны несмотря ни на что, оба — безумны.

Опускаясь за горизонт, солнце рассудка оставляет по себе столь длинный шлейф тончайших оттенков, что едва ли кто способен тут уверенно провести границу между днём и ночью. И уж наверняка всё выдающееся в жизни — это не результат работы полуденных умов, но порождение сумерек и полутонов. Не всякий сумасшедший — избранник, но всякий избранный — сумасшедший. Оказаться в компании одарённых безумцев — не самое плохое, что может произойти с человеком, так долго скитавшимся по помойкам дневного мира.

«Человек, жизненное пространство которого чуть шире психосоматических влечений, обречён верить, — заключает Клаас. — В Бога, как я, или в параллельные миры, как Сергей Павлович и иже с ним.

Решено, мы — сумасшедшие. Я и они. Они «повернулись» на эзотерическом знании, а я на евангельских рассказах».

Правда всегда приносила Эдику облегчение. Вот и теперь его охватывает эйфория.

Остаётся последний параграф: