Пепел Клааса

Но он никому не открывал своих мыслей, и, когда не оставалось ничего лучшего, тешил себя людской завистью.

Ещё удачнее тешил Лукас публику. Он лицедействовал и имел успех. Театральным занавесом поднимались перед ним подолы – тяжёлые парчовые, нежные шёлковые, грубые домотканые. Он выпускал своего петрушку на подмостки и исполнял по настроению одну или несколько зазубренных ролей. Как всегда, женские колени радостно раздвигались, ноги обхватывали его бедра и в промежутке между тем, как петрушка сигал в очередной ушат и криком восторга, Лукас успевал посетовать на свою долю – долю человека, разыгрывающего любовь вместо того, чтобы любить. А после, когда преувеличенные слухи об очередном триумфе разносились со скоростью лесного пожара, множа число ненавидящих и вожделеющих, Хамерштетер предавался размышлениям о неразумности этикета. Люди прячут от посторонних взоров самые безобидные члены, укрывая их юбками или гульфиками, и при этом выставляют на всеобщее обозрение непристойнейшую часть тела – лицо.

«Те нехитрые изыски, что располагаются между ног, – частенько говаривал Хамерштетер, – мало рознятся между собой. Желание сих членов всегда просто, а потому невинно, как просьба младенца. Иначе обстоит дело с лицами: они лгут, скрывая подлинные намерения своих обладателей. Посудите сами, что может быть неприличнее лица?»

На открытых пространствах Лукас отставал от русских, чтобы не быть замеченным. Он прислушивался к шорохам леса, пению птиц, следил взглядом за белками, что скакали с ветки на ветку и любопытно поглядывали на чужака в белых одеждах, исполосованных чёрными крестами. Чем глубже входил он в эту безбрежную землю, тем желаннее казалась ему она, но вместе с тем, и неприступнее. Поле, лес и самый воздух густели перед ним, делая движение вперёд всё труднее и труднее, они словно не хотели пропускать его, расчётливого пришельца, в свои заповедные святыни, где каждый холм и аромат возвещали свободу, недоступную разумению, но внятную сердцу. Противление земли русской, как и всякой сказки, ощущалось тогда лишь, когда ей внимали, затаив дыхание. Хамерштетеру казалось, что если бы он сошёл сейчас с коня и припал всем телом к земле, она прошептала б ему из недр своих нечто такое, от чего бы он в миг поседел, и о чём вспоминал бы со сладкой истомой до конца дней. Псковичи и новгородцы, каждый мужик, поп и боярин в этих диких краях слушали безмолвную речь родной земли, внимали ей так, как в немецких землях и по всем землям Европы внимают небу. Хамерштетер ощущал в безмолвном многоголосье русского леса, что война, в которой он учувствовал не кончится никогда, ибо борются тут не люди, а стихии, не тела, но души. На берегу Смолина схлестнутся не армии, не мечи и стрелы, и даже не латинская вера с греческой. Земля схлестнётся с небом, тёмное и тёплое, глубокое и вязкое поднялось на брань со стихией прозрачной и ослепляющей своей кристальной ясностью, в коей нет места ничему, что осмелилось бы противостать пробудившемуся рассудку.

Хамерштетер прислушался. В далёком гуле он безошибочно различал гомон тысяч голосов, топот тысяч ног и копыт. Привычные мысли вернулись, и волшебство, в которое он погрузился на миг, улетучилось. Его конь тоже прислушивался, беспокойно поводя ушами. Лукас спешился и повёл скакуна к ближайшей рощице, открывавшей вид на поле. Едва успел он укрыться, как из-за леса появилась голова колонны. Пёстрое, изукрашенное псковскими и московскими стягами войско выплеснулось на открытое пространство, охватив собой и поле и лес. Хамерштетер пытался сосчитать всадников и пеших, но вскоре сбился и лишь в оцепенении наблюдал за движением несметного множества.

«Боже, сколько же их? – думал он, и сердце леденело от ужаса. – Сколько же их!»

Шли весело, безо всякого строя, словно на гулянье. На опушке показались татары. Оказавшись в поле, они пришпорили своих приземистых лошадок и понеслись, улюлюкая, рассекая ветер. Скакали прямо на Хамерштетера. Что если, заметят? Лукас вообразил, как кривая сабля вспарывает ему живот. В желудке заныло. Он не хотел умирать. Ни здесь, в этом поле, ни там у озера. Он точно знал, чего ему не хотелось. Смерть, тупая и безобразная копошилась у него в кишках, металась в легких, норовила цапнуть за сердце. Лукас рванулся с места, вскочил в седло и поскакал во весь опор. Татары бросились за ним, радостно визжа, а русские только выпустили десяток стрел для острастки и хохотали, тыча пальцами.

Хамерштетер понял: от татар не уйти. Над ухом просвистела стрела. Он свернул в чащу.