Пепел Клааса

Плеттенберг не выдержал и ринулся на выручку пехоте. Атака захлебнулась, и немцы оказались окружены со всех сторон. Шварц и Плеттенберг были на разных концах строя, но поняли друг друга. Не Пернауэр, а Шварц оказался подлинным командиром пехоты в этот миг. Взбесившейся овчаркой кинулся он на врага. Воспользовавшись замешательством, магистр двинул конницу на прорыв. Волны московитов расступились как Чермное Море перед израильтянами. Бронированный кулак уверенно прокладывал путь к отступлению, но отряд Шварца оказался отрезанным. Стрелы сыпались со всех сторон, сабли всё чаще рубили по телу, удары русских палиц становились тяжелее. В голове у Хамершетера шумело, он понял, что пропал, но мысль эта показалась ему неожиданно новой и непривычной.

– Sancta Maria, Mater Dei, это же смерть! – выдохнул он, когда Маттиас Рухнул с проломленным черепом.

Лукас ещё отбивался, но колени его слабели, воздуха не хватало. Он отчаянно ударил кулаком в зубы насевшему московиту и рассёк с разворота другого. Смерть плясала на окровавленных клинках прямо у его головы, он отбивался, отступая шаг за шагом. Белый островок таял в пучине, кипящей кровью и сталью.

Сквозь собственное оцепенение, вопли бьющихся и лязг оружия Хамерштетер расслышал крик с другой стороны гибнущего отряда:

– Кто из вас достоин принять от меня знамя?

«Я, – хотел ответить Лукас, – Я достоин», но лишь сорвался с места и стал протискиваться сквозь своих и врагов туда, откуда доносился зов.

Фенрих ещё отбивался правой рукой, сжимая знамя в левой. Из бедра и плеча торчали стрелы, но смертельное попадание пришлось в спину. Хамерштетер подлетел к Шварцу и отбросил меткими ударами двух московитов, потянувшихся к стягу.

– Мне! – крикнул Хамерштетер. – Отдай его мне!

– Прочь!

Не в силах сопротивляться нахлынувшему порыву, Хамерштетер схватил знамя и рванул на себя, но Шварц вцепился в древко мёртвой хваткой. В неистовстве, неведомом ему доселе, Лукас ударил фенриха мечом по руке. Кровоточащая кисть осталась на древке. С нечеловеческой силой Шварц схватил белое полотнище правой рукой и вцепился в него зубами. Хамерштетер рванул ещё отчаяннее, слезы брызнули у него из глаз. Шёлк треснул, в руках у Лукаса остался белый лоскут с черной полосой. Конрад упал на землю, окровавленная материя с черным орлом накрыла его.

Несколько мгновений Хамерштетер смотрел на фенриха обезумевшими глазами. Московиты так опешили от увиденного, что некоторое время стояли как вкопанные, ничего не предпринимая. Лукас повернулся и медленно пошёл им навстречу, тряся обрывками знамени.

– Вот вам! – заорал Хамерштетер. – Берите! Всё берите! Мне это уже не нужно. Несите эту тряпку своему князю!

Он швырнул лоскут московиту.

– Скажите, Лукас Хамерштетер, родич герцогов брауншвейгских, подносит тебе в дар сию хоругвь!

Он подскочил к телу Пернауэра и схватил барабан:

– И это берите! Взгляните, какой славный трофей!

Московские ратники вертели в руках знамя, глядя то на барабан, то на Хамерштетера, не решаясь, что делать с полоумным немцем.

– Свъятая София! – захохотал Лукас. – Свъятая София!

Один русский крикнул что-то соседу, тот схватил Хамерштетера за руки и повел в глубь строя, а Лукас бил кулаками в барабан и кричал всю дорогу по-русски:

«Святая София».

Оставшись без знамени, без командира, без фенриха, немецкая пехота дрогнула. Началось избиение, которого Шварц уже не видел. Не видел он и того, как потеряв четыреста человек, латники снова сомкнули строй и стали пробиваться к лагерю. Не видел прорыва конницы Плеттенберга и бегства русских, и слёз на глазах магистра, повелевшего торжествовать сей день навеки. Он увидел поле битвы лишь после того, как глубокая тишина, изредка прерываемая недоуменным возгласом «Так вот она какая – смерть!», сменилась ощущением легкости и нездешней ясности. Пустота неспешно рассеялась, и взору его предстало озеро и равнина, заваленная грудами тел, среди коих было и его собственное. Он видел орденский лагерь и уходящих в даль русских. Хотя едва ли можно назвать открывшийся Шварцу простор далью. Отсюда, с высоты ласточек, любая даль превращалась в рубеж безбрежной свободы, а всё близкое становилось мигом непрекращающегося парения.