Пепел Клааса

Фуга же эта заключается в простой истине: женщины по самой природе своей натуры истерические. Неистерическая женщина – явление столь же редкостное и противоестественное как мужчина-гомосексуалист. Конечно, многовековое господство мужчин во всех областях жизни создало культуру, которая вынуждает женщин обуздывать или хотя бы маскировать свою истеричность. Но именно истеричность, равно как и обуздание её мужской культурой, позволяет женщине быть самой собой. В наши дни, когда женщины почти добились равноправия, истеричность становится нормой и называется эмоциональностью. В силу природной истеричности женщина убеждена, свято верит, что мир вращается вокруг неё. Истеричность, вырвавшаяся из узды мужской культуры, немедленно требует власти и создаёт мир, наполненный истерическими мужчинами. Соответственно женщине, которую раньше дисциплинировала мужская культура, приходится теперь дисциплинировать себя саму, что причиняет ей невероятные страдания. Поэтому ради блага самой женщины ни в коем случае нельзя доводить её до того, чтобы ей захотелось равноправия. А, кроме того, сила всё равно на её стороне, на её стороне сама природа, вечный круговорот зачатия, рождения, кормления и роста. Высочайшие порывы мужского духа в глазах женщины – игрушки, баловство. Всё подчинено рождению, сохранению, приумножению. Женщины сохраняют род человеческий и тормозят его развитие. Мужчины изводят человечество и двигают его вперёд. Женщина – это жизнь и стагнация, мужчина – это смерть и порыв.

Тут Сергей Павлович опять спохватывается:

– Вы не согласны? – спрашивает он с подчёркнутой предупредительностью.

– Ничего не могу сказать определённого, – уклоняется Эдик, – опыта нет. Я с женой всего четыре года прожил.

– Дети есть?

– Да, сын.

– С супругой остался? Извините, что вторгаюсь так бесцеремонно.

– Да нет, ничего. С родственницей. Но, думаю, через некоторое время мы будем вместе.

– А супруга Ваша позволила ребёнку остаться с Вами?

– Мы не разводились. Она умерла.

Молчание. Сергей Павлович не стал выражать соболезнований.

– Вы знаете, Эдуард, – заговорил он снова. – Я убеждён, что Вы прожили бы со своей супругой всю жизнь вместе.

– Я тоже так думаю. А из чего Вы это заключили?

– Мне представляется, что Вы сами не такой уж индивидуалист, каким себе кажетесь.

– В жизни, может, и нет, а что касается публики и художника – законченный.

– Неужели?

– Да.

– Вы пишите?

– В смысле?

– Стихи, прозу?

– Для себя. Хотя нет-нет, да и пошлю друзьям. Правда, потом неловко становится.

– Отчего же неловко?

– Вот как раз от того, что без публики не могу. Стишки-то мои никого не обогатят, следовательно, и распространять их ни к чему, а публики хочется.

– Знаете что, я сейчас выйду на КПП, а когда мы его минуем, стану Вашей публикой.

– Ни в коем случае! – протестует Эдик.

– Не обсуждается, милостивый государь, не обсуждается.

Сергей Павлович выходит из машины и упругой походкой устремляется к будке КПП. «Вот жизнелюб! – думает Клаас, провожая старика глазами. – Что за старики пошли. Тот на кладбище фонтанировал энергией. Этот вот тоже… То ли дело мы. Дети безвременья. Как это там у Лермонтова… «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы…»

Сергей Павлович достаёт бумажник, нагибается к окошку и просовывает деньги. Взамен он получает чрезмерной величины квитанции.

– Сколько с меня? – интересуется Эдик, когда Сергей Павлович сел в машину.

– Бросьте, бросьте, что Вы в самом деле! Я – Ваш должник.

– Нет нет, так не пойдёт.

– Не будьте мелочны, Эдуард. Они берут плату за то, чтобы мы наслаждались красотами природы. Что ж, их можно понять, им больше не на чем зарабатывать. Мы же с Вами, друг мой, не станем разменивать впечатления на купюры, – Сергей Павлович понижает голос, выразительно смотрит на Эдика и добавляет:

– В том числе, и впечатления друг о друге.

Клаас улыбается и жмёт на газ. Машина несётся по извилистой дороге над пропастью, под скальными арками, то ныряя в туман, то выпрыгивая в потоки света и лесных ароматов.

– Тогда слушайте, – решительно говорит Эдик, потом добавляет с легкой досадой: Тяжеловесно, конечно, ну да ладно: