Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Помимо этого «формообразующего страха» со временем к нему прибавлялся страх целого ряда вещей и явлений, с которыми узнику приходилось сталкиваться в лагере. «Узники боялись «блокэльтесте», свидетельствует Оливер Люстиг, – «лагерэльтесте»[429], капо, собак, похожих на волков, и СС. Они боялись хлыста для верховой езды, дубинки, «бока»[430], «баум»[431] и «бункера»[432]. Они боялись электрического тока, проводящего колючую проволоку, газовых камер и крематориев. Они боялись побоев, пыток, выстрела в затылок, повешения. Узники боялись «аппеля», команды «Blocksperre!»[433], селекций, болезней, медицинских экспериментов над живыми людьми. Они боялись дневного света и темноты ночи, того, что должно произойти вне зависимости от того, знали они об этом или не знали»[434]. То есть практически все явления жизни лагеря и даже многие предметы являлись источниками разнообразных страхов.

Заключенный и эсэсовец не знали, кто именно рядом с ним, что можно ожидать от того, кто находится вблизи. Поэтому узник, превращенный в грязное, безымянное, беспородное животное или просто биологический объект, был постоянным источником страха для эсэсовцев, которые боялись болезней, нападения, наконец, в терминологии А. Пятигорского, «страха страха» стать таким же. Эсэсовцы были источником страха для узников по понятным, неоднократно приведенным выше причинам. Таким образом, Концентрационный мир был пространством сознательного производства страха, где процессы шли по кругу. Чем больше агрессии проявляли эсэсовцы, тем больше теряли человеческий облик узники, соответственно, их начинали еще больше бояться, пока не возникал «мусульманин» (о нем далее) – фигура, которую в равной степени боялись как заключенные, так и охрана. Кроме того, обе группы в рамках известной психологической закономерности взаимно демонизировали друг друга, усиливая страх. Таким образом, эсэсовцы и заключенные воспринимали друг друга не буквально, а как фантомы определенных проявлений сознания.

Для преодоления этих фантомов существовало несколько путей. Для эсэсовцев – эскалация жестокости, возгонка форм и способов насилия и убийств. Для узников – «включение» амнезии и апатии или попытки отыскать в эсэсовцах человеческие черты, стремление понять этих людей любой ценой, даже если это выглядело абсурдом. «Заключенные утверждали, – писал Б. Беттельгейм, – что за грубостью эти офицеры (СС. – Б.Я.) скрывают справедливость и порядочность, что они искренне интересуются заключенными и даже стараются понемногу им помогать. Их помощь внешне не заметна, но это потому, что «хорошим» эсэсовцам приходится тщательно скрывать свои чувства, чтобы себя не выдать… Целая легенда могла быть сплетена вокруг случая, когда один из двух эсэсовцев, инспектировавших барак, вытер ноги, прежде чем войти»[435]. То есть это была попытка воспринимать эсэсовцев как улучшенных самих себя. Именно поэтому у узника возникало стремление тянуться к лучшему, в результате чего начинался путь самоотождествления заключенного с эсэсовцем, идя по которому первый, начавший с поиска положительных черт у врага, в конце концов приходил к усвоению худших черт противника. Не случайно узники боялись имеющих власть заключенных (капо, блокэльтесте, штубендистов[436]) больше, чем эсэсовцев.

Этот путь часто приводил к предельному сближению обеих сторон в некоем пространстве, находящемся за пределами их человеческого существования, за границами возможностей воображения. Таким пространством, в частности, становились совместные акты насилия и убийств. П. Леви свидетельствует, что зондеркоманда Освенцима, отправлявшая людей в газовые камеры, жила гораздо лучше, чем остальные заключенные, так как им многое позволялось эсэсовцами, чувствовавшими в членах зондеркоманды «своих». У последних было в достатке любой еды, они жили в относительно сносных условиях, пользовались душем, то есть по уровню жизненного комфорта они находились ненамного ниже охраны и администрации лагеря. Временами указанная общность заходила так далеко, что однажды в Освенциме даже состоялся футбольный матч между членами зондеркоманды и эсэсовцами из охраны крематория. «Посмотреть игру пришло много эсэсовцев из других подразделений, а также не занятые в матче члены команды; все болели, кричали, хлопали, подбадривали игроков, как будто это была обычная игра на какой-нибудь деревенской лужайке, а не перед входом в ад»[437].