Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

Глаза императора пылали двумя погребальными кострами. Странно, что такое яростное пламя горело беззвучно.

– Быстрый Джак мертв, – ответила она. – У меня остались только вы.

В рамке окна появился молодой человек – работник на четвереньках, рядом деревянная бадья. Он одну за другой отскребал жесткой щеткой плитки садовой дорожки. В Рассветном дворце таких дорожек были сотни, если не тысячи. Гвенна попыталась подсчитать число плиток, но отступилась.

– Итак, корабль доставит меня до побережья Менкидока. Я выбираю место, высаживаюсь, дальше иду пешком, высматривая горы… – она махнула на раскрытый том, – похожие на эти.

– Вас будет сопровождать Киль.

– На хрена мне увечный историк? – в изумлении заморгала Гвенна.

– Уверяю вас, – ответил тот, – я не так беспомощен, как можно предположить при взгляде на это тело.

– Плевать мне на ваше тело. Оно не поможет в поисках птиц.

– Вы отправляетесь, – голос императора стал резким, – к берегам, где не бывал ни один аннурец. Эта земля известна нам из старинных описаний, из отчетов, которых никто не понимает лучше Киля.

Паренек за окном выпрямился, кулаками размял поясницу и снова согнулся над дорожкой. Он водил щеткой точными кругами, работая над каждым камнем так тщательно, словно тот последний, единственный, словно назавтра не покроется снова грязью. Гвенна попыталась представить, как остаток жизни проводит за уборкой, штопкой, строительством…

– Это потребует времени, – сказала она. – К нашему возвращению от Аннура могут остаться одни обломки.

– От Аннура и так остались одни обломки, – ответила император.

Голос был тверд как камень, но на мгновение под запахом духов Гвенна уловила то же отчаяние, то же жадное нетерпение. Кое в чем жизнь обходилась с Адер суровее, чем с Гвенной: отца убили, брат погиб, другой затерялся в холодных северных степях. Их – никого из них – не готовили к такому дерьму.

Император прикрыла глаза, загасив на время их пламя, и снова распахнула.

– Мои младшие братья когда-то любили играть с морем. В отлив разводили на полоске пляжа внутри крепости костерок. А потом строили вокруг стенку из песка и камушков – иногда в локоть-другой в высоту. Однажды приказали эдолийцам помогать и подняли стену в рост взрослого мужчины. – Она помолчала, засмотревшись на воспоминания. – Угадаете, сколько раз стена спасла костер от подступающего прилива?

На один удар сердца ненависть Гвенны к этой женщине утихла.

– Эти мальчишки всегда любили недостижимые цели, – фыркнула она.

Лицо Адер отвердело. Она вдруг снова стала императором.

– А я – не люблю. Все, что я делаю, идет прахом. Все, что мы делаем, идет прахом. Возможно, в южном полушарии не осталось птиц. Или вы погибнете, не найдя тех гор: утонете, умрете от болезней или вас сожрут… те, кто водится на той стороне мира. Может, там в самом деле обитают чудовища и они до вас доберутся. Или вы сойдете с ума. Но иначе мне остается только сидеть на берегу, дожидаясь ночной бури, и вместе со всеми смотреть, как волны рушат стену и заливают огонь.

7

Ему тогда было семь лет. Или шесть. А может, и восемь, откуда ему знать. Никто ему не говорил, когда он родился, – вот это уж точно. Ни матери, ни отца. Ни сестер, ни братьев. Удивительно, как он свое-то имя запомнил – Акйил. Может, у него было когда-то еще одно, родовое – как у многих, но, если и было, его он забыл. Чего не забыл, так это клеймения.

Солдаты поймали его на воровстве. Его, Тощую Кралю и Жепастика – всем на троих и двадцати лет не набралось бы. Солдаты их заперли, и те же солдаты на следующий день выволокли их вместе с полудесятком других воришек – кто ругался, кто умолял, кто шел тупо, как скотина на бойню, – на большую открытую площадь перед Рассветным дворцом. Чего у аннурских легионеров не отнять – это порядка. У них на все был свой порядок, даже на клеймение детей.

Двенадцать мужчин встали редкой цепью, сдерживая зевак (площадь на восточном конце Анлатунской дороги даже на рассвете была полна спешившими по своим делам людьми), а еще трое или четверо вытащили из кордегардии стол и разожгли в опрятной очажной яме рядом с мостовой огонь нарочно для этой цели. Работали равнодушно, скучно, как всегда выполняют ранним утром обрыдшие обязанности. Акйил ждал насмешек, издевок, новых побоев до самого клеймения, но солдаты будто дрова носили или канаву копали. Теперь вспоминается: он бы скорее обрадовался лишней жестокости как признанию, что он и другие воры, поставленные на колени на площади, все-таки люди – пусть плохие, испорченные, отрава для имперского порядка, но люди, а не туши для разделки.

– Я это запомню, – прошипела Краля одному из охраны. – Я все запомню. Запомню твою тупую мерзкую рожу, и когда вырасту… когда вырасту…

Акйил забыл, что она собиралась сделать, когда вырастет. Это не у него – у нее была безупречная память.