Пепел (СИ)

— За отличного стрелка Эстре! — согласился Эдар. Я кивнул, и мы выпили. Вино было крепким, так что я даже закашлялся от неожиданности. Но, распробовав, пришел к выводу, что пить можно. А почему бы и не напиться? Кто знает, отчего я пью: отмечая свой успех или заливая горе вином?

Бардос и Эдар были не против выпить еще немного, а еще того сильнее они желали отобедать. Так что втроем мы серьезно потрепали нервы повару: я-то еще ничего, мне много не надо, а вот Эдар потребовал целого жареного поросенка. Пока тот готовился, мы выпивали и болтали о разнице между крагийскими и асдарскими луками, о лучшей позиции для стрельбы, о перчатках, о ветре и прочей ерунде. Вино лилось рекой, мои собеседники становились все веселее, а я — пьянее. Участвовать больше ни в чем не хотелось, как, впрочем, и наблюдать. Хотелось просто забыться. Так что когда солнце принялось клониться к закату, детей увели домой и состязания плавно сменились ночью любви, я обнаружил себя сидящим за опустевшим столом в полном одиночестве. В руках у меня была пустая бутылка, а на тарелке — свиной пятачок в белом соусе. Я ткнул его вилкой в самую середку и хрюкнул.

— Домой иди, горе ты наше, — послышался знакомый старческий голос. Я обернулся и увидел близко-близко от себя лицо Великой Матери. То есть, «Великой Бабушки».

— Что я там забыл? — с трудом шевеля языком, ответил я. — Сегодня не моя ночь. Где хочу, там и ночую.

— Ну-ну, — покачала головой женщина, отбирая у меня бутылку и помогая мне выбраться из-за лавки. — Еще дойдешь спьяну до Небесного Замка да и свалишься в самую пропасть. Что я дочери скажу?

— Что у нее еще два мужа есть, — обиженно протянул я, патетично взмахнул рукой и вдруг понял, что заваливаюсь набок. Но старуха оказалась не промах: поймала мое неуправляемое тело, перекинула мою руку через плечо и вместе мы пошли в сторону города.

— Дурак, — беззлобно сказала она. — Хватит уже жалеть себя. Кому от этого легче? И себе, и ей жизнь портишь.

Я промолчал. Конечно, старуха была права, и это раздражало еще больше: ненавижу, когда кто-то говорит мне то, что я сам для себя только-только признал, наступив на горло своей гордости. Да понял я уже, понял, что веду себя как мальчишка. Хватит мне этим в лицо тыкать.

— Ты бы по-другому попробовал, — посоветовала она. — Забудь все. Начни заново. Душу людям открой, сердце подари. Ежели ветер в лицо дует, так ты крылья-то поперек него не разворачивай: к земле родной изнанкой поверни, к небу броней. Вот тогда-то ветер другом станет: отнесет, куда пожелаешь. Хоть на край света.

— Не хочу на край света, — замотал головой я. — Домой хочу.

— А где у тебя теперь дом-то? — усмехнулась старуха. Я открыл было рот, чтобы ответить, но, подумав, снова закрыл его и промолчал.

— Вот, то-то же, — закивала она. — Домой дорога длинней всех прочих. И ведь не потому, что правда длинная: на самом-то деле до дома всегда лишь пара шагов. Но мы вечно выбираем самые длинные и запутанные пути: увидим красивый замок али дворец какой-нибудь — и сразу к нему. Полжизни идем, сотни преград преодолеваем. Усталые и разбитые, падаем у порога. А там — никого. Ветер холодный гуляет, листья опавшие по мраморным ступеням гоняет. Вот тогда-то и вспоминаем мы про маленькую избушку, до которой было рукой подать: и как оттуда едой пахло, и какие окна были приветливые, и как теплом человеческим тянуло. Разворачиваемся, а до избушки той — еще полжизни пути. Ты дурака-то не валяй: ежели увидал уже свою избушку, иди к ней. А дворцы каменные оставь другим упрямцам.

— Стыдно в избушке жить, если родился во дворце, — ответил я, с трудом ориентируясь пьяными мыслями в дебрях ее иносказаний.

— А ты думал, ради дома родного ничем жертвовать не придется? — усмехнулась старуха. — Два шага всегда до родного дома: один — понять, да один — принять. И пока ты их идешь, судьба визжит и бесится, бьет тебя и развернуть пытается. Потому-то те два шага — самая длинная дорога.

Я остановился у крыльца, оглядывая две несчастные ступеньки: спьяну они показались мне какими-то угрожающе крутыми.

— Понять и принять, говоришь? — пробормотал я, вздохнул и поплелся в свои покои, выпутавшись из рук старухи.

На следующий день я старался не смотреть ни на Лан, ни на Закка: как мог скоро расправился с завтраком и едва ли не силком потащил Бардоса на работу, хотя чувствовал себя после выпитого вечером не слишком хорошо. Бардос был очень удивлен такой моей активностью, но прихватил с собой недоеденную гусиную ногу и пошел показывать мне, где этот щит с работой на выбор.

Внимательно изучив возможные дела на сегодня, я остановил свой выбор на починке крыши.

— А ты справишься? — нахмурился Бардос.

— Ты меня научишь, — безапелляционно постановил я.

— Ну смотри, — пожал плечами Бардос, записывая в книгу учета себя и фиксируя меня в графе «помощники». — Только будь добр, не падай с крыши — Лан меня живьем съест.