Пьер и Мария Кюри

«…Как вы могли заметить, в данный момент судьба нам благоприятствует; но ее милости сопровождаются множеством всяческих беспокойств. Никогда мы не были в такой степени лишены покоя. Бывают дни, когда нет времени передохнуть. А ведь мы мечтали жить дикарями, подальше от людей!»

Пьер Кюри — Ш.-Эд. Гийому, 15 января 1904 года:

«…От нас требуют статей, докладов, а пройдет несколько лет, и те самые лица, которые их требуют, с удивлением увидят, что мы не работали…»

Пьер Кюри — Ш.-Эд. Гийому, 15 января 1904 года:

«Дорогой друг.

Мой доклад состоится 18 февраля, — газеты были плохо осведомлены. Из-за этого ложного известия я получил двести просьб о пропуске, на которые я отказался отвечать.

Чувствую полнейшую, непреодолимую инертность по отношению к своему докладу во Фламмариновском обществе. Мечтаю о более спокойном времени в какой-нибудь тихой стране, где воспрещены доклады и изгнаны газетчики».

Мари Кюри — Иосифу Склодовскому, 14 февраля 1904 года:

«Все время суматоха. Люди, как только могут, мешают нам работать. Теперь я решила стать храброй и не принимаю никого, но все-таки мне мешают. Вместе с почетом и славой порушилась вся наша жизнь».

Мари Кюри — Иосифу Склодовскому, 19 марта 1904 года:

«Дорогой Иосиф, шлю тебе самые горячие пожелания в день твоих именин. Желаю тебе здоровья, успеха всему твоему семейству, а также никогда не утопать в таком потоке писем, каким залиты сейчас мы, и не выдерживать таких атак, как мы.

Мне немножко жаль, что я выкинула полученную корреспонденцию: она довольно поучительна… Там были сонеты, стихи о радии, письма разных изобретателей, письма спиритов и письма философские. Вчера один американец прислал мне письмо с просьбой, чтобы я разрешила ему назвать моим именем скаковую лошадь. Ну и, конечно, сотни просьб об автографах и фотографиях. На все такие письма я не отвечаю, но теряю время на их чтение.

Мари — своей двоюродной сестре Генриэте, весна 1904 года:

«Наша мирная трудовая жизнь совершенно расстроена: не знаю, достигнет ли она когда-нибудь прежней уравновешенности».

Раздражение, пессимизм, пожалуй, горечь в этих письмах не обманчивы. Оба физика утратили внутренний покой.

«Усталость, как результат перенапряжения сил, вызванного малоудовлетворительными материальными условиями нашей работы, увеличилась вторжением общественности, — напишет Мари позже. — Нарушение нашего добровольного отчуждения стало для нас причиной действительного страдания и носило характер бедствия».

Но слава должна была бы дать Кюри в качестве вознаграждения кафедру, лабораторию, сотрудников и столь желанные кредиты. Но когда придут эти благодеяния? Тоскливое ожидание все длится.

Тут мы подходим к одной из основных причин волнения Пьера и Мари. Франция оказалась последней страной, которая признала их; потребовались медаль Дэви и Нобелевская премия, чтобы Парижский университет предоставил Пьеру Кюри кафедру физики. Заграничные награды только подчеркивают те прискорбные условия, среди которых они успешно совершили свое открытие, — условия, по-видимому далекие от изменения.

Пьер перебирает в памяти те должности, в которых ему отказывали четыре года, и полагает долгом своей чести выразить признательность единственному учреждению, которое поощрило его и помогло его работе, насколько позволяли бедные средства учреждения, — Институту физики и химии. Делая доклад в Сорбонне и вспоминая свой голый сарай, он скажет: «Я хочу здесь напомнить, что все наши исследования мы сделали в Институте физики и химии города Парижа».

Отвращение обоих Кюри к известности имело и другие источники, кроме пристрастия к работе или страха за потерю времени.

У Пьера, с его природной отчужденностью, этот наплыв известности наталкивается на его всегдашние убеждения. Он ненавидит всякие иерархические и классовые разделения. Он находит нелепым выделение «первых учеников», а ордена, которых добиваются большие лица, кажутся ему ненужными, как и золотые медали в школах. В силу этого убеждения он отказался от ордена, оно же руководило им и в области науки. Ему чуждо стремление к соревнованию, и в скачке открытий он не печалится, если его обгонит кто-нибудь из собратий по науке. «Какое значение имеет, что я не опубликовал такой-то работы, — обычно говорил он, — раз это сделал другой».

Его почти нечеловеческое равнодушие имело глубокое влияние на Мари. Но не из подражания Пьеру, не из повиновения ему Мари всю свою жизнь избегает знаков восхищения. У нее борьба с известностью не убеждение, а инстинкт. Она непреодолимо робеет и вся сжимается, когда должна встретиться с толпой, а иной раз приходит в такое замешательство, что чувствует головокружение, общее физическое недомогание.