Перебирая старые блокноты

— Мне инкриминировали шпионаж, подготовку террористических актов, организацию диверсий в различных городах страны. Я не подписал ни одного протокола и не ползал перед следователями на коленях. По этапу отправили в лагерь. В приговоре значилось — десять лет. Разные бывали времена. Иногда по целым месяцам приходилось вкалывать на общих работах, а по вечерам усталого, измученного и надломленного заставляли на сцене клубов лагерных отделений веселить сытое, вольнонаемное начальство. А утром, на рассвете, когда это самое начальство еще нежилось в теплых постелях, под вой озверелых овчарок, таких же сытых, как их хозяева, окрики и ругань конвоиров, нужно было месить грязь рваными, прохудившимися насквозь ботинками, подвязанными веревками, бежать на общие работы. Так прошло пять мучительных лет. В лагере я встретил начало Второй мировой войны.

Руководитель Государственного театра им. Евгения Вахтангова, режиссер Рубен Симонов, был на дружеской ноге со всемогущим Микояном, в то время одним из заместителей Сталина. Он уговорил его пойти к нему с просьбой досрочно освободить Дикого, который был необходим театру. Сталин приказал в двухдневный срок найти артиста.

— Мы работали в лесу, — говорит А. Д. Дикий, — кругом болота и непроходимая чащоба. Невыносимо печет солнце. Полчища комаров поедают безжалостно наши измученные тела. Накомарники имеют только начальники. Во время перерыва конвойный, украинец Сергунько, позвал меня:

— За тобой, Дикий, пришли, зовут на вахту!

— А как же быть с нормой? Я еще пайку не заработал!

— Ступай, ступай, собачье вымя, там разберутся, начальству видней!

Впервые за пять лет конвойные не подгоняли. По дороге угостили добрым крепчайшим самосадом. Когда вышли из леса на проселочную дорогу, к нам подъехал «Газик», обычно возивший лагерное начальство. На вахте меня встретил начальник ВОХРа (Военизированная лагерная охрана) Любомирский, оперуполномоченный капитан Гарпунин, начальница культурно-воспитательной части — Помазнева.

Услыхал распоряжение опера, который в страхе держал весь лагпункт:

— Дикого немедленно отправить в баню! Проследите, чтобы ему выдали туалетное мыло, мочалку, полотенце. На складе возьмите для него из «НЗ» (неприкосновенный запас) новое белье, ботинки, костюм, пальто. Чтобы все было в полном ажуре. На все дела — полтора часа.

Я ничего не мог понять. Почему такая перемена в моей судьбе? А если это очередная провокация? Думать было некогда. Меня вежливо попросили поскорей закончить туалет.

Как хорошо одному мыться в чистой бане, когда горячей воды сколько угодно. На сей раз лагерный парикмахер Соломон Рубинчик брил на совесть, то и дело приговаривая, как в московской гостинице «Метрополь»: «Вас не беспокоит, гражданин?» Лицо освежил духами.

Большеголовая, широкозадая, на кривых ногах, рябая Помазнева придирчиво рассматривала принесенную одежду. Заведующий складом, такой же заключенный, как и я, во всю перед ней изгибался.

— Ты, морда, почему гражданину Дикому заштопанные портки принес? Живо вертайся назад, чтобы все с иголочки было, гнусина! А не то!..

До синевы выбритый, подстриженный, одетый в чистое белье, в новом костюме я предстал перед начальником лагерного пункта майором Корешковым.

— Садитесь, Дикий! Пожалуйста, курите! — и он протянул мне запечатанную коробку папирос «Казбек». — Коробка ваша, — проговорил он услужливо, с некоторым подобострастием.

С наслаждением закурил настоящую папиросу. Начальник внимательно на меня посмотрел, словно видел впервые. Возможно, он тоже не все знал. Вошел опер Гарпунин:

— Машина подана. Можно ехать. Скажите, Дикий, — обратился он ко мне, — когда пойдете на волю, чем станете заниматься?

— Сначала надо выйти, а там посмотрим!

— А вы догадываетесь, для чего вас вызвал начальник управления?

— Заключенным, гражданин оперуполномоченный, не полагается думать. За них все решает или уже решило начальство.

Опер и Корешков рассмеялись.

В Управлении нас уже ждали. В просторной приемной с деловым видом сновали военные, в добротных костюмах с седыми височками — штатские.

Секретарша оторвалась от пишущей машинки:

— Сейчас доложу, хозяин несколько раз про вас спрашивал.

Большой кабинет. Огромный овальный стол накрыт зеленым сукном. Вокруг него, словно солдаты на параде, — шестнадцать стульев с высокими спинками. Хрустальные графины с водой. Около каждого стула — кожаная папка.

Из-за письменного стола поднялся грузный мужчина в полковничьих погонах:

— Заждались мы вас, Алексей Денисович! Вы обедали? — участливо спросил массивный хозяин, начальник управления.

Ответил опер:

— На обед не осталось времени.

Полковник вызвал секретаря:

— Как насчет обеда?

— У поваров все готово.

Мы прошли в комнату отдыха. Скатерть на столе сверкала белизной. Начальник усадил меня рядом с собой. Красивые девушки в наколках и белых накрахмаленных передничках принесли вкуснейшие блюда. Я пригляделся к юным, красивым существам. Искусственная улыбка, подведенные глаза опущены. Зэчки — любовницы начальства — потому и держат на кухне. Трудненько в лагере без блага получить тепленькое местечко. Очевидно, указницы!

— Девочки, а где шампанское? — недовольно пробурчал мясистый, красномордый полковник.

Шампанское разлито по бокалам. Начальник предложил всем метать:

— Алексей Денисович, — пророкотал он зычно, — пью за ваше здоровье, за ваше… полноводное искусство: За ваше актерское мастерство! — и первый осушил бокал, за ним последовали подчиненные.

Я молча поставил бокал на стол.

— Что, не по вашему рангу значимся? За людей перестали нас считать? Что-то быстро нос подняли кверху, товарищ Дикий, так дело не пойдет!

Я побледнел. Меня назвали «товарищем». Значит пришла долгожданная свобода, я — вольный товарищ. Неимоверным усилием воли подавил в себе всяческие недозволенные эмоции.

— Гражданин полковник!

Начальник перебил:

— Со вчерашнего дня, вы, Алексей Денисович, имеете право называть нас «товарищами».

— Еще сегодня утром я считался заключенным. На общих работах отрабатывал пайку и баланду. Объясните, почему такая перемена?

Полковник смягчился, стал отходить, но свекловичный цвет лица остался.

— Мы получили правительственную телеграмму о вашем досрочном освобождении. Завтра с вами летим в Москву.

С прежней, а может быть с еще большей силой во мне проснулся драматический артист, способный играть трагические и комические роли.

— Я должен своими глазами увидеть телеграмму.

— Товарищ Дикий, справка о вашем освобождении будет готова через двадцать минут. Вам крупно повезло, вы получаете «чистенький» паспорт без ограничений. Живите, где заблагорассудится, и не поминайте лихом!

Принесли документы об освобождении. Я начал чему-то верить. Медленно выговаривая слова, проговорил:

— Гражданин полковник, я никуда не поеду, отправьте меня обратно в зону.

Начальник управления растерялся:

— Вас кто-нибудь обидел? — Он начал сверлить глазами подчиненных.

Я твердо сказал:

— В таком «обмундировании» я не могу вернуться в Москву. Распорядитесь, чтобы мне сшили два костюма, демисезонное и зимнее пальто, выдали настоящую обувь, нательное белье, рубашки, галстуки, свитера. Иначе никуда не поеду!

— Хорошо, Алексей Денисович, мы все сделаем, не стоит из-за пустяков нервничать. Вам надо беречь здоровье.

Начальник лагпункта и опер от удивления разинули рты, они во все глаза смотрели на меня.

Полковник приказал вызвать начальника отдела снабжения и сбыта. Секретарь сказала, что Сайко болен малярией, лежит дома с высокой температурой.

— Ничего, потом бездельник отлежится. Пошлите за ним машину, чтобы через десять минут был здесь.

Полковник снова предложил выпить:

— Ну, давай Алексей Денисович, рванем за нашу с тобой дружбу!

— Товарищ полковник, мне пятьдесят два года, даже в лагере я не привык к панибратству, тем более, что я с вами впервые разговариваю.

— Алексей Денисович, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда может повстречаться на столбовой дорожке!

Пересилив себя, чокнулся с ним.

В кабинет вошел шатающийся от слабости человек. Пот с него струился градом. Полковник спросил снабженца:

— Сколько у нас в наличии имеется портных?

— В пошивочном цехе работает семь вольнонаемных и девятнадцать заключенных, девять стационированы в больницу, — по-военному отрапортовал капитан Сайко.

— Пришлите ко мне на квартиру портных снять мерку с товарища Дикого. Вот список вещей, которые должны быть уложены завтра в новые чемоданы к четырнадцати часам. За выполнение приказа отвечаете головой.

На своей машине полковник отвез меня в особняк. Все было как во сне. В рекордно короткий срок я был одет с ног до головы, да еще с соответствующим запасом. Следует понять психологию заключенного, который в лагере лишен собственности, кроме своего тела. Любой зэк боится потерять однажды обретенное. Это хорошо знает тот, кто побывал в шкуре советского раба.

На другой день поздно вечером мы приземлились на затемненном московском аэродроме. Через неделю приехали с женой в Омск, куда был эвакуирован театр имени Вахтангова. Из одного мира, окруженного колючей проволокой, я попал в другой, из подневольного зэка превратился в вольного артиста и режиссера. В целом сложнейшее превращение удалось. Человек быстро привыкает к свободе. С огромным удовольствием я сыграл командующего фронтом, генерала-бюрократа Горлова в пьесе А. Корнейчука «Фронт» и мечтателя-философа Клаузена в драме Гауптмана «Перед заходом солнца»…