Перебирая старые блокноты

Александр Николаевич был явно взволнован. Он не ожидал такой сердечной теплоты. Когда-то в молодости он выходил на эстраду в костюме Пьеро, его шея была обтянута воротником из траурного крепа, лицо обсыпано слоем пудры, выделялись глаза, сведенные в изогнутую дугу и алая лента рта. Перед нами оказался совсем другой человек — утомленный и много повидавший. Безукоризненный черный костюм, накрахмаленная сорочка, серебристая с отливом бабочка придавала его облику значительность и некоторую величавость. Он был скорее похож на успешно практикующего врача, чем на артиста «легкого» жанра. Смолкли голоса. Аккомпаниатор взял первый аккорд:

Матросы мне пели про остров,
Где растет голубой тюльпан.
Он большим отличается ростом,
Он огромный и злой великан.

Один скупой жест, насупленные брови, и мы видим рослого, злого матроса. Взрыв аплодисментов вызвала песенка «Я маленькая балерина». После двух последних куплетов:

Я маленькая балерина, Всегда нема —
И скажет больше пантомима, Чем я сама.
Но знает мокрая подушка
В тиши ночей,
Что я усталая игрушка
Больших детей.

на сцену поднялась Первая Балерина Большого театра Екатерина Васильевна Гельцер, в руках она держала букетик цветов.

— Дорогой Саша, это вам от меня в знак глубокой благодарности, — сказала Гельцер. — К сожалению, цветы, как и вся наша жизнь — один только миг. Позвольте, милый друг, преподнести вам на память шкатулку из уральских самоцветов, которую я храню много лет.

По лицу растроганного артиста, не спросясь, побежали слезы. Потом он мастерски исполнил песню «Чужие города». Во время исполнения песни-новеллы «Концерт Сарасате» у многих зрителей были увлажненные глаза. Вот Александр Николаевич изображает капризную, угловатую девочку, песня «Девочка с капризами» была им написана в Ялте летом сумбурного 1917 года. Тот незабываемый вечер-концерт он закончил песней «Сумасшедший шарманщик»:

Каждый день под окошком он заводит шарманку.
Монотонно и сонно он поет об одном,
Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку, —
Пожилую актрису с утомленным лицом.

Мы увидели больного, высохшего шарманщика; старую обезьянку, такую же труженицу, как и ее усталый, больной хозяин.

Театральная Москва тепло благодарит художника за сладкие минуты душевного и неповторимого волнения.

3.

Свирепая цензура, именуемая «Главлитом», изъяла многие песни из репертуара артиста. Новоиспеченный советский гражданин Вертинский вынужден был подчиниться «законам Родины». Ему навязывали шумно-бравурные, ура-патриотические песни-призывы Дунаевского, Покрасса, Мокроусова. В таких случаях артист говорил:

— Ваши произведения не для моего исполнения, по смыслу они слишком глубокие, а я ведь старый декадент.

Однажды на приеме в композиторском союзе «отец советской музыки» Тихон Хренников подошел к захмелевшему Вертинскому с бокалом шампанского:

— Позвольте за вас выпить! Мы с супругой приглашаем вас на дачу, я хочу показать вам свои романсы.

Иронически улыбнувшись, слегка грассируя, Александр Николаевич ответил:

— Я слышал, что вы интенсивно трудитесь над многоактной оперой «Капитал»! Когда она будет закончена, вы познакомите меня с клавиром и я с большим удовольствием исполню речитативом куплеты Карла, Дженни и Фридриха. — Вовремя спохватившись, он добавил:

— Простите, я хотел сказать Маркса и Энгельса.

На другой день вся Москва смеялась над остротами Вертинского.

Все последующие годы супруги Хренниковы всячески избегали артиста, потому что маститому композитору без конца звонили домой, на дачу, на работу и с издевкой спрашивали: «Когда появится ваш «Капитал»?

4.

— Это было в Москве, — вспоминает А.Н. — Сын Л. Н. Толстого, Илья Львович, задумал экранизировать рассказ отца «Чем люди живы». Он был режиссером и сценаристом. Никто не хотел играть Ангела, которому по сценарию полагалось голым прыгать в снежный сугроб. На дворе декабрь. Стоит лютая зима. Сначала эту роль предложили Ивану Мозжухину. Но тот отказался. Я согласился из-за озорства. Актеры считали меня ненормальным. Вечером мы поехали в Ясную Поляну. Утром, выпив чаю с Софьей Андреевной, мы отправились в поле. Я загримировался под Ангела, надел парик с золотыми локонами и, раздевшись догола, выпил полбутылки коньяка. Потом залез на крышу амбара и прыгнул оттуда в снег. Я окоченел, от холода мое тело стало стеклянным. Меня укутали в меховые шубы. В избе оттирали снегом и отпаивали коньяком, медом, крепким, горячим чаем. Хозяйка дома, древняя старуха, горько причитала надо мной:

— Бедненький горемыка… Как же ты так допился, сердешный? Кто же тебя ограбил, родименький? Догола человека людоеды раздели… Совести у людей нет!