Перед бурей

назическая наука». Я не знаю, почему я собственно стал

писать. Опубликовать подобного рода работу в то время

нельзя было по цензурным условиям, да к тому же у меня

не было еще никаких связей и знакомств в литературных

кругах. Тем не менее я стал писать... просто потому, что

хотелось писать, потому, что наполнявшие голову новые

мысли и запросы властно искали выхода наружу. Возмож

но также, в этом сказывались заложенные во мне литера

турные склонности. Работа моя была написана горячо, но

наивно, сумбурно и свыше меры цветисто. Она имела,

однако, один полезный для меня результат: в процессе

писания я поневоле должен был привести свои мысли

в известный порядок, суммировать свои наблюдения, точ

нее формулировать свои выводы и заключения.

Этот опыт не прошел для меня даром. В последующей

жизни всякий раз, когда мне приходилось разбираться и

находить путеводную линию в хаосе внезапно нахлынув

ших новых мыслей, чувств, фактов, соображений, я брался

за перо. Часто я писал при этом только для самого себя,

но игра, несомненно, стоила свечей. Такая работа всегда

сильно просветляла голову и помогала найти точку опоры

в пестрых и противоречивых явлениях действительности.

Когда я закончил свою статью о гимназической науке,

то выводы, к которым я пришел, четко формулировались

в двух лозунгах:

Д о л о й к л а с с и ц и з м !

Д а з д р а в с т в у ю т е с т е с т в е н н ы е н а у к и !

Конечно, в моих выводах не было ничего оригинально

го. Они носились тогда в воздухе, их делали тысячи людей

во всех концах России, о них кое-что писалось в журналах

150

и газетах Но лично для меня эти выводы были почти

что откровением. Я поспешил поделиться ими с более

близкими мне товарищами по классу. Мои идеи им очень

понравились: все ненавидели латинский и греческий

языки, по крайней мере, в той форме, в какой они

у нас преподавались. И все чувствовали большой пробел

в своем образовании от отсутствия естественных наук

в программе мужских гимназий (в женских гимназиях

естествознание преподавалось). В классе пошли толки и

обсуждение поставленного мной вопроса, причем особенно

горячо мою точку зрения отстаивал один белокурый,

голубоглазый гимназист с забавно коротеньким носом, ко

торый он постоянно утирал пальцем, — по имени Николай

Олигер. Мы учились с ним вместе уже несколько лет, но

до сих пор как-то далеко стояли друг от друга. Теперь,

в процессе переваривания новых мыслей о классицизме и

естественных науках, мы сблизились и подружились с ним.

Это, как увидим ниже, сыграло большую роль в моем

дальнейшем развитии.

Брожение, вызванное в классе моими «еретическими»

мыслями о гимназической науке, очень скоро бурно про

рвалось наружу и породило крупный скандал в жизни гим

назии — первый скандал в истории этой беспокойной зимы

1898/99 года.

Как-то латинист Михновский пришел в класс в очень

плохом настроении. Он вызвал одного за другим пять уче

ников, к каждому страшно придирался, каждому «выматы

вал душу» грозными нотациями и в результате украсил

классный журнал пятью каллиграфически выведенными

«двойками». Это сразу накалило атмосферу. Шестым он

вызвал сына военного топографа Гоголева — мальчика

шустрого и развитого. Гоголев совсем не плохо ответил

урок, — как сейчас помню, небольшой отрывок из Гора

ция, — и в нормальных условиях ему была бы обеспечена

четверка. Но сейчас Михновский набросился на Гоголева

и

закричал:

—Никуды не годится!

— Как никуды не годится? — возмутился Гоголев. —

Гораций очень трудный автор, и я вчера долго учил урок.

— Молчать! — проревел Михновский. — Я не нуждаюсь

в вашем мнении о Горации.

Напряжение в классе становилось все выше. Бедный

оголев то краснел, то бледнел. Поведение Михновского

151

возмутило меня до глубины души, и в ответ на последние

слова латиниста я громко, с расстановкой, на весь класс

сказал:

— Век живи — век учись.

Михновский вскочил с места, как ужаленный, и бешено

заорал:

— Встать на ножки!

Я неохотно поднялся с своего стула и затем демон

стративно сел на парту. Я чувствовал, что в меня вселил

ся бес, и знал, что теперь я пойду напролом. Михновский

был до такой степени потрясен моей дерзостью, что почти

лишился дара слова и только бессмысленно бормотал:

— Это... это... это...

Гоголев был забыт. События принимали гораздо более

сенсационный оборот.

— Я давно хотел вас спросить, Александр Игнатье

вич, — продолжал я, — зачем мы изучаем древние языки?

Мы тратим на них десять-одиннадцать часов в неделю, то

есть больше трети всего нашего учебного времени. А для

чего?

Я остановился и с самым невинным лицом ожидал от

вета от Михновского, но тому было не до ответа. Зато по

классу прокатилась настоящая волна. Со всех сторон по

слышалось:

— Правильно, зачем нам забивают голову этой дре

беденью?

— Нас душат глаголами и грамматикой!

— Мы ничего не понимаем в Виргилии и Горации!

— Мы зря тратим время на пустяки!

Вмешался Олигер и саркастически добавил:

— Мы полгода потратили на «Воспоминания о Сокра

те» Ксенофонта, а запомнили только то, что все справед

ливое Сократ относит к букве «А», а все несправедливое—

к букве «Б». Кому это нужно? И стоит ли овчинка вы

делки?

Михновский был совершенно ошеломлен этим неожи