Перед бурей

решения начальства производились денежные сборы «на

буров». Такой сбор был объявлен и у нас, в гимназии.

Я был горячий «пробур» и повел энергичную агитацию

в пользу сбора. В нашем классе мои усилия увенчались

успехом — было собрано двадцать рублей, но зато в вось

мом классе все, за исключением двоих, отказались что-

либо пожертвовать. Я был глубоко возмущен, и на бли

жайшей большой перемене между седьмым и восьмым

классами произошла крупная стычка, едва не закончив

шаяся кулачным боем. С каждым новым месяцем войны

172

моя симпатия к бурам все больше возрастала. Я радо

вался их победам, огорчался их неудачами. Я жил душой

в Южной Африке, я мечтал о том, чтобы сражаться за бу

ров. Мое поэтическое воображение было целиком захва

чено драматическими событиями в Трансваале и Оранже

вой республике.

Однажды учитель словесности Петров коснулся на сво

ем уроке англо-бурской войны и при этом произнес боль

шую политическую речь.

Класс был очень доволен его неожиданным экскурсом

в современность и сразу же загудел вопросами и коммен

тариями. Вдруг Михаил Маркович, не предупредив меня,

брякнул:

— А вы знаете, Николай Иванович, мой сосед написал

стихотворение о бурах.

— Какое стихотворение? — быстро спросил Петров.

Я был засти нут врасплох и в ответ на требование Пет

рова должен был дать ему написанное мной накануне

стихотворение «Св. Елена», мотивом для которого послу

жил тот факт, что захваченный англичанами в плен бур

ский генерал Кронье был интернирован на острове св. Еле

ны. Петров взял в руки листочек бумаги и начал читать

вслух:

На бурном, косматом просторе

Скала одиноко стоит.

Кругом неприютное море

С утра и до ночи шумит.

— Недурно, недурно! — проговорил Петров. — Хотя

чувствуется влияние Лермонтова.

Дальше в стихотворении в весьма патетических тонах

рассказывалось, как на этой скале все время стоит чело

век, вперивший в горизонт свои очи, как «тяжелые думы

мелькают» за его гордым челом, как этот человек, подоб

но льву, томится в своей каменной клетке и как он всей

душой рвется туда, на родину, «где гибнут друзья за сво

боду, где пули и ядра свистят». Но — увы! — кругом лишь

пустынное море, которое держит узника крепче всяких це

пей. Стихотворение заканчивалось словами:

И с бешеной злобой он ходит

По краю пустынной скалы

И мрачного взора не сводит

С глубокой, таинственной мглы.

173

Кругом — бесконечное море,

Угрюмые волны шумят,

Гудит ураган на просторе

Да чайки тоскливо кричат...

Петров закончил чтение, разгладил листок и резюми¬

ровал:

— Заслуживает внимания.

По окончании урока Петров взял стихотворение с собой

в учительскую, а на другой день вся гимназия уже знала

о рождении нового, собственного, доморощенного «поэта».

Мое стихотворение ходило по рукам, его переписывали,

читали и д а ж е заучивали наизусть. Моя репутация, как

«служителя муз», сразу была установлена.

Несколько времени спустя мне удалось еще больше ее

поднять и укрепить. Как-то раз Михновский задал нам на

уроке перевести пятнадцать стихов из «Энеиды» Виргилия.

Вдруг Маркович шепнул мне на ухо:

— А почему бы тебе не перевести в стихах?

— В самом деле! — воскликнул я, ударив себя по

лбу. — Это прекрасная идея!

И я принялся за работу. Перевод пошел легко, и минут

через сорок я подал Михневскому свою тетрадку, в кото

рой оказались переведенными не пятнадцать, а двадцать

пять стихов. Михновский, по своему обычаю, стал просмат

ривать поданные ему работы тут же, в классе. Когда он

дошел до моей работы, на лице его выразилось удивление.

Это удивление еще больше возросло после того, как чте

ние было закончено. Михновский подозрительно посмотрел

на меня и спросил:

— Это кто писал? Вы сами?

— Конечно, сам, — несколько обидевшись, ответил я.

— Хорошо, очень хорошо, — продолжал Михновский. —

Я очень сочувствую переводу Виргилия на русский язык не

гекзаметром, как в подлиннике, а пятистопным ямбом, как

вы сделали. Так выходит живее и более соответствует

духу русского языка!.

Моя работа опять пропутешествовала в учительскую, а

на пятом уроке в тот же день преподаватель греческого

языка Сементковский вдруг обратился ко мне с неожидан

ным вопросом:

— Я человек ревнивый... Вы переводите стихами Вирги

лия, — отчего вы не побалуете меня как-нибудь стихотвор

ным переводом Гомера?

174

Отчего? Оттого, что в гимназии я как-то не чувствовал

и не понимал греческого языка. Несмотря на всю мою

вражду к классицизму, латинский язык производил на меня

сильное впечатление своей спокойной величавостью, своей

логичностью, своим металлическим звоном. Но греческого

языка я не любил. Так Сементковский и не дождался от

меня переводов Гомера. Зато к переводам римских по

этов я, в конце концов, пристрастился и достиг в этой об

ласти довольно значительного искусства. Михновский, ко

торый не мог мне забыть прошлогодней истории, видя мое

усердие по «производственной части», постепенно стал

смягчаться, и одно время казалось, что наши с ним отно

шения наладятся. Однако этому помешал Гораций, или, вер

нее, знаменитая «Десятая ода» Горация. Михновский про

сил меня перевести ее стихами. Я согласился и однажды

принес в класс следующее произведение:

Ты лучше проживешь, Лициннй, коль надменно