Перед бурей

Не станешь путь держать от берегов вдали

Иль, опасаясь бурь, держаться неизменно

Обманчивой земли.

Кто возлюбил во всем средину золотую,

Тот избегает жить и в нищенской избе,

И в раззолоченном дворце, чтоб зависть злую

Не возбуждать к себе.

Гигантскую сосну сильнее вихрь качает,

И башни рушатся грознее с высоты,

И чаще молнии грозою ударяют

В высокие хребты.

Мудрец надеется во всех бедах, ,а в счастье

Боится перемен, довольствуясь судьбой, —

Юпитер, ниспослав нам зимнее ненастье,

Порадует весной.

Пусть худо нам теперь, — придет пора иная.

Не вечно Аполлон натягивает лук,

Но будит муз порой, веселием пленяя,

Священной цитры звук.

В несчастиях душой не падай малодушно,

Но мудро паруса тугие убирай,

Хоть ветер радостный и мчит тебя послушно

В далекий счастья край.

Михновский был очень доволен и рассыпался в компли

ментах по адресу моего перевода. Но затем, вопреки

обычаю, он перешел к характеристике Горация вообще и

его «Десятой оды» в частности. При этом Михновский на

все лады превозносил философию той «золотой середины»,

столь ярким представителем которой был Гораций. Во мне

сразу проснулся дух противоречия.

175

— Почему вы думаете, Александр Игнатьевич, что

«золотая середина» такая хорошая вещь?—спросил я, пре

рывая поток красноречия Михновского.—Разве Прометей

был представителем «золотой середины»? Разве Сократ

был представителем «золотой середины»? Разве Колумб был

представителем «золотой середины»? Мне кажется, наобо

рот, что все великое в истории человечества было создано

не людьми «золотой середины», а людьми смелого дерза

ния, людьми, являвшимися полным отрицанием этой самой

«золотой середины».

Михновский вскипел и, строго глядя на меня сквозь зо

лотую оправу своих очков, стал раздраженно доказывать,

что в жизни часто встречаются «опасные мечтатели», ко

торые и себя губят и другим покоя не дают. Такие люди

являются проклятием для своего отечества и причиняют

совершенно ненужные беспокойства для начальства.

— Бойтесь этих людей! — с трагическим жестом про

кричал Михновский. — Сторонитесь от таких людей! Они

вас до добра не доведут.

Ни для кого не составляло тайны, в кого именно метил

латинист. Я принял вызов и со всем пылом обрушился на

Горация.

— Кто такой Гораций? — восклицал я. — Лакей, кото

рый угодничает и падает ниц пред Меценатом. Чему он

учит? Он учит пошлейшему мещанству. Он весь полон

гнуснейшего духа. От него несет запахом тления и мораль

ной мертвечины. А нам хотят навязать Горация как идеал,

достойный подражания.

Михновский вскочил с кафедры, и между нами загорел

ся острый, насыщенный взаимным раздражением спор,

сразу напомнивший прошлогодний конфликт из-за класси

цизма. Марковичи и еще несколько гимназистов поддержи

вали меня. Спор, как и надо было ожидать, кончился ссо

рой. В результате Михновский перешел со мной на строго

официальный и даже неприязненный тон, а я прекратил

делать переводы латинских авторов. Однако к этому вре

мени моя репутация «поэта» уже так прочно установилась

в гимназии, что я свободно мог отказаться от подобных

прогулок по садам римской словесности.

Несмотря на то, что зима 1899/1900 года проходила у

меня под знаком минорных, сумрачных настроений, поиски

огней жизни продолжались. И притом очень интенсивно.

Но только на них неизбежно ложился отпечаток этих на-

176

строений. Я много читал, но меня больше тянуло теперь к

мрачным, демоническим, потрясающим душу произведени

ям. Особенно неотразимое впечатление в этот период на

меня производил Байрон. Я увлекался им до полного само

забвения. Я знал наизусть массу его лирических стихо

творений, мог целыми страницами декламировать из

«Чайльд-Гарольда», но больше всего я восхищался «Ман¬

фредом» и «Каином». «Каина» я считал величайшим про

изведением XIX века, и с «Каином» в руках, в своей ком

нате, в полном одиночестве, я встретил новое, XX столе

тие. Под моим влиянием в нашем классе создался малень-

кий кружок «байронистов», читавших и перечитывавших

великого британского поэта. Я очень полюбил также Лер-

монтова, особенно поэму «Мцыри», которую я выучил

наизусть. В эту зиму я много читал Л. Толстого, и, хотя

отношение к нему у меня было двойственное, его произ

ведения, несомненно, сыграли крупную роль в моем разви

тии. Отчасти это объяснялось тем, что Толстым сильно

увлекался Михаил Маркович. Однако, в отличие от меня,

ценившего в Толстом великого художника, Маркович вы

соко ставил его философию и даже причислял себя в ка

кой-то мере к «толстовцам».

Когда наступила весна и земля стала покрываться ков

ром свежей зелени, мы с Михаилом открыли одно ни с

чем не сравнимое наслаждение. Мы брали у моста ма

ленькую гребную лодочку и подымались вверх по течению

Оми. Город оставался позади. Мы медленно плыли по ти

хим водам реки. Мимо нас задумчиво бежали поля, пере

лески, песчаные дюны, низко склоненные кусты ивняка.

Потом мы приставали в каком-нибудь уютном затоне и вы

лезали из лодки. Скинув сапоги и рубашки, мы ложились

на горячую от солнца песчаную косу. Забросив руки за го

лову, мы подолгу молчали и смотрели в далекое синее не

бо. Наши души при этом переполнялись каким-то особым,