Перед бурей

ния, и они сразу произвели на меня сильнейшее впечатле

ние. Эта любовь к великому немецкому поэту в дальней

шем все больше росла параллельно с моими увлечениями

другими авторами, в частности Байроном, и к восьмому

классу превратилась в настоящую страсть, которая посте

пенно отодвинула назад всех моих прежних литературных

«богов». Пичужка прислала мне портрет Гейне—я повесил

183

его над своим столом и поминутно им любовался. «Я не

видел лица лучше, чем у Гейне, — писал я в то время Пи

чужке и затем прибавлял: — С

каждым днем я открываю

в Гейне все новые и новые достоинства и убеждаюсь, что

этот вечно насмешливый, вечно скептический Аристофан

девятнадцатого века — один из величайших гениев и зна

токов человеческой души вообще, а души людей нашего

века в особенности. Гейне — это человечество. Он олице

творяет его в своем лице с таким совершеством, как

никто. В нем нашли свое отражение все хорошие и дурные

стороны человечества, вся широкая и пестрая панорама

житейского рынка, вся его боль и скорбь, вся его злость

и негодование. За это-то я так люблю Гейне! Короче, я

останусь ему неизменно верен».

Последнее замечание было пророческим. Из всех моих

литературных увлечений юности самым длительным и

прочным оказалось увлечение Гейне. Я сохранил его на

всю жизнь, и даже сейчас, в минуту раздумья или отдыха,

я люблю перелистать томик стихов этого ни с кем не срав

нимого и ни на кого не похожего поэта. В те годы мне

больше всего хотелось читать Гейне в подлиннике. И по

тому я решил изучать немецкий язык.

Моим учителем был органист лютеранской кирки в Ом

ске по фамилии Браун. Хотя в нашем городе он сходил

за «немца», на самом деле Браун был латыш из Риги,

кончивший там немецкую гимназию. Сколько ему было

лет, сказать не могу: Браун всегда обходил этот вопрос,

как и вообще все вопросы, относящиеся к его прошлому.

Только позднее я понял, почему. На вид моему учителю

можно было дать лет пятьдесят, и весь он со своим полу

седым низким «ежиком» на голове, всегда ярко отливав

шим помадой, со своими бритыми усами и бородой, с

глубокой сетью морщин на бледноватом лице, казался

каким-то полузасохшим сморщенным лимоном. Лишь глаза,

черные, острые, чуть-чуть испуганные, как-то не гармони

ровали с общим обликом Брауна: точно они были взяты

от другого человека и невпопад приставлены к этому

лицу. Одевался Браун скромно, но чистенько и аккуратно,

и, ходя по улице, любил курить трубку.

Вначале наши занятия шли очень официально. Один

урок мы посвящали чтению «Путевых картин» Гейне, дру

гой—разговору, причем беседовали мы на самые «беспар

тийные» темы: о погоде, о достопримечательностях

184

Омска, об отметках за четверть и тому подобных мало ин

тересных вещах. Понемногу, однако, лед стал таять, и

наши отношения начали принимать более человеческий ха

рактер. Большую роль в сближении с учителем сыграла

моя любовь к органу. Этот инструмент всегда возбуждал

во мне самое искреннее восхищение. До сих пор я счи

таю, что орган — самый могучий, самый вдохновенный

музыкальный инструмент из всех, созданных человече

ством. Больше, чем какой-либо иной, он способен поко

рять и завоевывать душу. Браун стал водить меня в кирку

в часы, свободные от богослужений, и разыгрывать предо

мной изумительные органные концерты. Музыкант он был

хороший и дело свое любил страстно. Бах, Моцарт,

Гайдн, Бетховен и многие другие композиторы прошли

здесь предо мной в своих величайших произведениях, и

здесь именно я впервые понял и почувствовал все несра

вненное величие Бетховена, который остался на всю даль

нейшую жизнь моим музыкальным «богом».

Орган проложил дорогу к моему сближению с учите

лем. Он жил при кирке в маленькой квартирке из двух кро

хотных комнаток с кухней и часто после «концерта» при

глашал меня к себе выпить стакан чаю. Жил он один, ста

рым холостяком, помещение свое содержал в идеальной

чистоте и сам вел все свое несложное хозяйство. Мало-

помалу я так освоился в квартирке Брауна, что стал чув

ствовать себя здесь, как дома, и позволял себе иногда

рыться на его книжных полках и в разных укромных уго

лочках. Как-то раз мы зашли к учителю после великолеп

ного концерта Баха—оба в очень приподнятом, почти радо

стном настроении. Были ранние зимние сумерки, и учитель

сразу пошел на кухню ставить чай. Я же подошел к не

большой этажерке и, порывшись немножко в каких-то

старых иллюстрированных журналах, вытащил сильно по

линявший от времени альбом фотографических карточек.

Машинально я стал его перелистывать. Лица мне были

совершенно незнакомые, но по костюмам и прическам

женщин видно было, что все портреты относились к эпо

хе 70—80-х годов прошлого века. Одна фотография при

влекла мое особенное внимание: она изображала молодую

девушку с длинной толстой косой, сильно напоминавшую

по типу гётевскую Гретхен. Лицо нельзя было назвать

красивым, но в нем было много какого-то нежного очаро

вания.

185

— Кто это? — спросил я учителя, когда он поставил

на стол чай и печенье.

Я никогда не забуду эффекта, произведенного моим не

винным вопросом. Браун внезапно изменился в лице, по

темнел, еще больше сморщился. Из груди его вырвался