Перед бурей

вытащив из кармана несколько мелко исписанных листоч

ков, повелительно сказал:

— Слушай!

И затем с некоторым волнением я прочитал ему напи

санное мной накануне стихотворение в прозе под загла

вием «Я хочу быть великой грозою». Здесь была ярко из

ложена вся наша тогдашняя философия. Начиналась моя

фантазия с того, что «великий дух предстал предо мною»

и, как водится в подобных случаях, весьма кстати спро

сил меня, чего я желаю? Желаю ли я стать великим по

этом, или великим мудрецом, или великим музыкантом,

скульптором, художником? Дух обещал исполнить всякое

мое желание. Но я отвечал:

— Я не хочу быть ни певцом, ни мудрецом, ни музы-

195

кантом, ни художником, ни скульптором, — я хочу быть ве

ликой грозою старого напорченного мира! Я хочу быть

мстителем за кровь, за слезы, за боль и обиды тысяч по

колений, я хочу быть грозным вождем всех униженных и

оскорбленных земли! Я не хочу любви,—я хочу ненависти!

«Великий дух» омрачился, услышав мое желание, и об

ратился ко мне с просьбой подумать хорошенько прежде,

чем решать окончательно. Но так как я настаивал на сво

ем желании, то «великий дух» сказал:

— Хорошо, я исполню твою волю.

И вот я стал «великой грозою». Толпы народа тесни

лись вокруг меня, знамена развевались в воздухе, мечи

сверкали, города горели, поля опустошались, кровь лилась

бесконечным потоком, и глубокая ночь освещалась заре

вом старого мира. Бурным, всеуничтожающим потоком

прошли мы шар земной от края До края и смели с лица

земли грандиозное здание старой, лживой и затхлой жиз

ни. А миллионные толпы оглушительно кричали:

— Слава нашему великому вождю! Слава ему вовеки!

Но, когда гроза, наконец, промчалась и «настало время

творить и созидать», люди приступили ко мне и стали

спрашивать:

— Скажи нам, вождь, что же нам теперь делать?

Но в ответ я молчал. Ибо я был грозой, а не миром.

Я умел разрушать, но не умел строить. Тогда толпа при

шла в ярость, взбунтовалась против меня и стала кричать:

— Зачем ты увлек нас за собой, проклятый безумец?

Я был низвергнут с высоты в бездну. Великий подъем

сменился великим разочарованием.

И вдруг вся жизнь человечества со всеми ее печалями

и радостями, тревогами и волнениями, показалась мне «та

кой грустной, бесконечно грустной, и жалкой, и смешной

историей»...

Олигеру моя фантазия страшно понравилась... Он нахо

дил ее не только хорошо написанной, но и очень глубо

кой по содержанию.

— Знаешь что? — вдруг воскликнул он с энтузиаз

мом. — Почему бы тебе не напечатать свое произведение

в газете? Ну, например, в «Сибирской жизни»?

«Сибирская жизнь» была крупная по тому времени том

ская газета, к которой все мы относились с почтением.

Это было не то, что наш омский «Степной край». То об-

196

стоятельство, что Олигер упомянул в данной связи имен

но о «Сибирской жизни», сильно льстило моему самолю

бию. Тем не менее я не чувствовал полного внутреннего

удовлетворения. Хотя мое стихотворение в прозе нрави

лось мне, как литературное произведение, оно лишь в

особо яркой форме подчеркивало незаконченность всей

нашей концепции, зияющую пустоту в столь увлекавших

нас тогда построениях. Прекрасно: мы приводим в движе

ние миллионные толпы угнетенных и обиженных, мы про

носимся грозой над миром и разрушаем до основания

старую, мерзкую жизнь, а дальше что? На этот основной

вопрос у меня не было ответа, и отсутствие его меня бес

покоило и раздражало.

Тем не менее совет Олигера пришелся, как говорится,

кстати. Я снес свое произведение омскому представителю

«Сибирской жизни», старому народнику Шахову, и с

трепетом стал ждать результатов. Каковы же были мои

восторг и упоение, когда недели две спустя я увидал

свою фантазию напечатанной в «Сибирской жизни»! Она

занимала две трети подвала на второй странице газеты,

и заголовок ее был выведен такой красивой, тонкой, поэ

тической вязью...

Это было настоящее торжество. К тому же я получил

гонорар — первый в моей жизни литературный гонорар —

6 рублей 69 копеек! Я повел Олигера и еще целую ком

панию друзей в гостиницу «Европа» (хотя это строго

запрещалось гимназическими правилами), и мы там устро

или настоящий «пир». Все поздравляли меня с успехом и

предрекали мне большую литературную карьеру. Это бы

ло приятно. Однако на следующий день я услышал нечто

иное. Жена Шахова — большая, мужеподобная женщина

с коротко подстриженными полуседыми волосами — при

гласила меня к себе и жестоко отчитала за идею моего

произведения.

— У тебя есть дарование, — грубовато говорила она,

величая меня на «ты», — но по содержанию твоя фантазия

никуда не годится. Мысли у тебя реакционные!

— Как реакционные? — с возмущением воскликнул я.

Я чувствовал себя тогда страшным «революционером».

Но Шахова со мной не соглашалась. Она, так же как и ее

муж, была старая народница и теперь атаковала меня со

своих позиций. Я молчал и слушал. Слова Шаховой были

для меня не во всем убедительны, но я чувствовал, что

197

их нельзя просто пропустить мимо ушей. Они давали свой

ответ на мучивший меня вопрос: что же дальше? Мне толь

ко казалось, что в этом ответе правда как-то странно

перемешана с неправдой. Впрочем, доказать этого даже

самому себе я тогда еще не мог.