Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Так вошли на верх, пачкая кровью по дороге. Старика тут же отнесли на его кровать. Юлия шла при нём – обессиленного Каликста Малуская велела положить у себя. Едва он лёг, потерял сознание.

Покольку никто идти не предлагал за доктором Божецким, мужественная Агатка набросила платочек и побежала босой.

В покоях были слышны только плач и рыдание. Бреннер не подавал признаков жизни, бледное трупное лицо, открытые уста, поблекшие глаза, казалось, перестали смотреть навеки. Только ещё грудь поднималась незаметным движением, а из раны сочилась кровь.

Попытки Малуской привести Руцкого в чувство настолько удавались, что на какое-то время он восстанавливал сознание и снова впадал в беспамятство. После долгого, страшного ожидания вбежала Агатка, предшестующая Божецкому, которого не нашла сразу, счастьем, как бы специально, встретила его на улице.

Доктор тут же пришёл, неся, что было нужно, для осмотра ран. Случайно подошёл сначала к Каликсту, но тот, открыв глаза, спросил о Бреннере и рукой его к нему отослал. Когда доктор приблизился к его кровате, слегка отодвинув дочку, которая, опёршись на неё, плакала – уже жизнь как раз из груди улетела. Стоял, взяв руку, отпустил её, и отошёл, молчащий.

Это был труп, не нуждающийся уже в лекаре. Юлия поняла и, рыдая, осталась при останках, когда Божецкий потихоньку спешил к Каликсту. Не теряя времени, взялся его осматривать. Пулю с лёгкостью из руки достали, и хотя потеря крови была значительной, ничто не угрожало опасностью. С большим страхом он подошёл к боку, но и тут выстрел скользнул по рёбрам, задел и ободрал их, не нанеся смертельного удара. Доктор Божецкий вздохнул, давая знак головой Малуской, что обе раны угрожающими не были.

Молодой лекарь едва имел достаточно самообладания, чтобы выполнить обязанность, потому что мыслью и духом находился где-то в другом месте. Он не знал ещё, что случилось в городе и чем должна была окончиться эта страшная буря. Каждый далёкий отголосок волновал его и элекризировал.

Записав наскоро, что нужно было делать, он как можно скорей вскочил, обещая прийти, если жив будет. А кто в те времена был уверен, что доживёт до завтра?

Было два часа ночи и наступило временное перемирие после яростной схватки, которая так пугала великого князя дерзостью этого порыва, что он отступил и вступить в бой с окружающими его ещё частью российскими силами, с остатками польских, – не имел отваги. В городе царило остолбенение у одних, у других – неописуемый, невыразимый запал.

Почти по принуждению, что авторитетом и именами стало во главе общества, схватило бразды правления, выпущенные из рук Константина. Думали тут ещё о каком-то перемирии, о переговорах, успокоении, когда молодёжь, кипя, уже к ожесточённой борьбе строилась. Великий князь скрылся в бедном домике на Мокотове. Варшава была в руках восстания, а оно само ещё не знало, что делать с собой. Только те, что совершили это чудо, верили в общую, народную войну за независимость. Скжинецкий, Хлопицкий, которые укрылись у приятеля, чтобы отгородиться от принятия участия, старшины в целом говорили «о раздвоенных мыслях поляков, о пролитии братской крови».

Были это слова оглашённых по городу плакатов и подписанных Чарторыйским, Радзивиллом, Кохановским, Пацей, Немцевичем даже.

Призывали к возвращению спокойствия и порядка.

Одно ничто тогда могло склонить весы на неожиданную сторону…

Но так же с каждой минутой запал горстки действовал широченным колесом, шел как пожар среди засухи, охватывал тех, кто часом назад верить в него не хотели.

Когда это происходило в городе, старый майор Руцкий, не зная ни о чём, пошёл именно в этот день в театр «Разнообразие», где среди других вдалеке и барона Хлопицкого увидел. Едва представление началось, когда Заячковский, комендант гауптвахты в Краковском, и Ёзеф Добровольский вбежали с обнажёнными шпагами, восклицая, что русские поляков вырезают.

В театре началась страшная паника. Руцкий с другими выбежал на улицу. Не мог понять, что делалось, не знал, куда направиться, и продрался, прислушиваясь к переполоху, выстрелам, пролетающим всадникам и каретам, к своему дому Герлаха.

В старом солдате начинала кипеть кровь, но его рука на много пригодиться не могла, и не знал, куда направиться. Добежав до ворот, он велел людям быть в готовности, как для дороги, упаковать вещи, а сам, схватив палаш, с которым всегда ездил, дрожащий, очутился во дворе. Тут из разных уст приходили самые разнообразные новости. Слухи, одни странней других, события, выдуманные самым дивным образом, особенные страхи пересекались и сбивались взаимно, оставляя после себя неопределенность, что в действительности происходило и стало.

Старец уже сам хотел пуститься на разведку, когда Людвик, высланный из-под Арсенала на Прагу, свернул к нему, объявляя ему, как обстояло дело, а вместе донося о раненом Каликсте, которого вместе с его неизвестным освободителем отнесли на улицу Святого Креста.

Старого отца туда, а ни куда-нибудь ещё призывала обязанность.