Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Как раз в этот день было воскресенье, 28 ноября. Таинственная записка подняла в нём немного дух. Почерк был какой-то особенный, канцелярский, рука будто бы старого человека.

Итак, самоубийство было отложено. Заколебался Руцкий и подумал, что на прощание со светом, надеждой, Юлией, старым отцом и братом, с молодой жизнью, едва начатой, всегда время будет. Уже заострённый ножик отложил в сторону.

Несколько раз прочитав записку, думая о её значении, немного успокоенный, он лёг спать, но сон имел прерывистый и неспокойный.

С наступлением дня движение в монастыре объявляло о новых узниках. Из-за долгого пребывания и привычки вслушиваться во всякие движения и голоса в коридоре, дворе, улице, Каликст приобрёл некоторый опыт – умел отгадать, что делалось, – даже, что приготавливалось. По походке он уже узнавал комендантов, которые обычно ночью и днём посещали монастырь. Прибытие новых заключённых выдавалось всегда некоторым шорохом, замешательством, более густым хождением, открыванием дверей в необычные часы. Мог даже посчитать или догадаться, сколько ему новых товарищей привели. Это впечатление новых узников снова сделало его грустным, надежда ослабла, в голову приходил ножик.

Так прошёл целый день, туманный, холодный, грустный, влажный, и пронимающий воздух которого, несмотря на огонь в печи, в монастырских стенах неприятно чувствовался.

По той причине, что день был хмурый, раньше, чем обычно, постепенно начало смеркаться. Ещё не принесли свечу, когда колокола, бьющие в набат, объявили какой-то пожар. Волнение, но малозначительное, сделалось в городе.

Сердце забилось у Руцкого, который вслушивался в далёкий шум – но тот вскоре перестал. Колокола утихли – пожар, видимо, погасили.

Прошёл достаточно долгий отрезок времени, а свеча не показывалась, согласно обычаю, хотя совсем темно было в келье.

В городе было слышно что-то странное и непонятное. Началось движение, бегатня, топот, несколько раз как бы более громкие крики команды.

Всё это объявило узнику о чём-то чрезвычайном. В коридорах царило гробовое молчание, даже охрана, медленные, размеренные, выводящие из себя однообразием шаги которой были обычно слышны, казалось, как если бы ходить перестала.

Что же там делалось в городе?

Каликст не мог отгадать, но чувствовал, что что-то – что-то должно было произойти.

Господствовало какое-то возмущение, как бы пожаром, пожалуй, вызванное!

Вдалеке что-то шумело, если не постоянно, то, как буря, моментами.

Был ли это вихрь, который срывался и переставал? Нет…

Напряжённым ухом вслушиваясь, Каликст ошибался, может быть, – ему казалось, что вдалеке услышал выстрелы.

Кровь ударила ему в голову.

Восстал ли город? Пробил наконец назначенный час?

Постоянно напрягая все чувства, сдерживая дыхание, Каликст слушал, следил. Сколько бы раз на мгновение не затихало, терял надежду, когда снова закипало – восстанавливал её.

«Пожар? Восстание? Буря?» – спрашивал он себя.

Не умел ответить себе.

Вскоре, однако, исчезло всякое сомнение – отчётливые, резкие крики объявляли, что в городе восстали. Что? Как? Было это победное движение повстанцев или кровавая месть за непутёвый порыв, задавленный и разбитый? Кто же это мог одгадать?

В случае несчастья разъярённое солдатство могло легче всего броситься на тюрьмы – и отомстить резнёй на безоружных. От этой мысли всё в нём кипело. Не было даже, чем и как вести борьбу… и дорого отдать жизнь.

Слышать шум боя и сидеть запертым, не в состоянии ни броситься на помощь другим, ни защищаться самому – моло ли быть что-нибудь ужаснее? Чем больше поднимался шум, крики, выстрелы, топот каких-то пролетающих отрядов, тем более отчаянным становилось положение.

Каждая секунда казалась веком.

Каликст припомнил первичную программу восстания, которая перед его заключением была многократно взвешена, пытаясь с её помощью угадать, что могло делаться в городе. Но час был слишком поздний, а в плане узника одновременно Арсенал и Банк стояли первыми. До сих пор уже какой-то отряд, вероятней всего Школа бомбардиров, должно быть, появился у Кармелитов.

Казалось, каждую минуту положение меняется; неопределенность, опасение заменяли мимолётную радость и надежду. То далёкие крики и выстрелы, то шумный топот по брусчатке, то тишина, ещё более страшная, чем шум, что ей предшествовал. Холодный пот обливал голову узника, мечущегося по тесной, тёмной келье, как зверь в клетке.

В голову ему приходило силой выломать дверь, выхватить оружие у стоящего у неё солдата и пробиваться силой на большой плац. Но замки и толстые доски даже проверки не допускали – в коридоре царила кладбищенская тишина. Только в соседней келье услышал Руцкий метание товарища, как он, уже разгорячённого. Был он у стены, разделяющей их, как бы давал знать или взывал о помощи.

В монастыре ничего ещё не двигалось. Каликст, подставив к двери ухо, подслушивал напрасно. Несколько раз ему казалось, точно кто-то спешно пробежал и ушёл. Где была стража и солдаты? Невозможно было угадать.