Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Когда его последний раз вызвали в кабинет, он застал в нём сначала одного судорожного протоколиста. Больше никого не было. Эта пряничная фигурка долго к нему, грызя перо, присматривалась, потом, издевательски прищурив один глаз, руки положив в карманы, начала прохаживаться по комнатушке и пару раз, морщась, остановливалась перед Каликстом. С третьем таким манёвром маленький человечек присел так, словно собирался танцевать в присядку, и сказал настойчиво:

– Почему не признаться? Давно был бы свободен. Думаешь, что мы не знаем! Гм? Гм? Гм? Пойдёшь в солдаты… жаль… Признаться, признаться…

У двери послышались шаги и протоколист одним прыжком оказался на своём стульчике, раздвигая полы фрака. Когда вошёл генерал, волоча за собой платок, испачканный табаком, протоколист сидел как приклеенный на своём месте.

Генерал был злой, заспанный, красный, глаза имел огненные. Начал, как всегда, настаивать, топать ногой, кулаком бить по бюро. Каликст выдержал это терпеливо и повторил, что всегда: что ни о чём не знает и ничего поведать не может.

Наступил страшный взрыв.

– А значит, дело с тобой окончено, – воскликнул опухший, – приговор сам себе выдаёшь, великий князь подпишет его и утвердит. Князь из милосердия к старому отцу только даёт тебе окончательно несколько дней на раздумье. Дальше через неделю… Побреют голову, наденут мундир – и марш по этапам на Кавказ! Ты сам хотел.

Протоколист потихоньку выбивал такт на столике, при последних словах порутил ногами и упал, распластавшись на столике.

Каликст выслушал обещанный ему декрет – не сказал ни слова.

Его вывели.

Несмотря на всю энергию, Каликсту сделалось тяжело на свете.

Он давно не знал, что делалось с заговором, первая дата которого, известная ему, прошла без событий; таким образом, он думал, и это ему постоянно давали понять, что заговор обратился в ничто, а начальники или сидели схваченные, или разбежались за границу – поэтому он был уверен, что обещанная судьба его не минует.

Быть в это время приговорённым в солдаты – было самой суровой, может, казнью для человека, привыкшего к более свободной жизни в кругу цивилизованных людей. Безжалостное обращение старшины с приговорёнными, общество неотёсанного солдатства, часто диких племён Сибири и Кавказа, всякие отказы и страдания ждали бедного солдата. Даже телесное наказание для тех, у которых отняли шляхетство, исключением из этого не была.

В первую минуту возмущения отчаявшийся Каликст подумал, что лучше было покончить с собой, чем так страдать, трудиться, одичать и пасть. Своей смертью он освобождал Юлию от её слова – а кому-нибудь другому он был на свете нужен? Отцу оставался брат… если и тот не был схвачен.

Он с запалом схватился за эту безумную мысль. Больше всего он боялся, как бы позже энергия не исчерпалась, характер не стал низким, чтобы его не победили муки; он превозносил смерть над медленным падением.

Он мог ослабеть в борьбе с судьбой, самоубийство казалось ему в эти минуты героизмом.

Эта мысль, внезапно принятая, лихорадочно подхваченная – плод болезненного состояния ума и тела, охватила его вскоре, не давала ему уже отдыха. Следовало только найти средство воплотить её. Иного не видел Каликст в тюрьме, чем верёвка и гвоздь. Но мысль повеситься была для него отвратительной и омерзительной. Складной ножик, который ему удалось сохранить, нескоро найденный за подкладкой, навязал ему мысль перерезать вены. Был это старый способ лишать себя жизни римских стоиков. Надлежало только выбрать такой час, чтобы кровь имела время вытечь, прежде чем кто-нибудь зашёл бы в камеру.

Такими мыслями травил себя бедный Каликст, когда однажды сторож положил на его столике записку. Сразу по его уходу он с нетерпением схватил её, думая, что была от Юлии, к которой как раз хотел писать прощальное письмо – но с первого взгляда он понял, что была полностью написана другим почерком. Этот почерк был ему совсем неизвестным.

Она содержала только несколько начертанных карандашом слов, рекомендующих быть в хорошем настроении, надежду, обещающую скорое освобождениие.

Это пришло так дивно впору для излечения его от грёз о самоубийстве и смерти, что казалось посланным провиденциально, точно кто-то чудесно отгадал мысль его и отчаяние.

Откуда это шло? Кто ему это прислал? Не мог, не смел даже спросить сторожа, потому что тот всяких разговоров и объяснений избегал. Служил на самом деле украдкой, но делал это по-своему, не открывая рта, не говоря ни слова, бормоча почти грозно.

На этот раз Каликст хотел хоть попробовать чего-нибудь узнать. Когда солдат принёс потом вечером свечу, он спросил его потихоньку:

– Откуда?

Но ответа не получил. Это только ускорило выход немого стражника, который пожал плечами.

Дни записывал себе Каликст чёрточками на стене. Для контроля их служили некоторые признаки, по которым он мог распознать воскресенье, так как этот день и в тюрьме, и отголоском города чувствовался. Обычно слышны были колокола и больше уличного, хоть приглушённого, шума.