Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

День, хоть осенний, был прекрасный ещё и тёплый; в послеполуденное время ближе к вечеру старик оказался в воротах, в которых обычно охрану несла пани мастерова Ноинская.

По глазам и выражению лица, а, наконец, немного по одежде и ленточкам у пуговиц узнать было легко, кем был. Мастерова издалека уже измерила его хорошо глазами и с любопытством посмотрела, пока приближался. Она была совсем одна в воротах, поэтому майор, желая сначала что-нибудь разузнать, вежливо поклонился, приближаясь к ней, поздоровался, и, немного подумав, спросил:

– Не могли бы вы мне сказать, кто тут в вашей каменице живёт?

Хорошо его смерив глазами, женщина, имеющая великую охоту поболтать, улыбнулась и нашла самым подходящим для продолжения беседы не сразу приступить к делу.

– А как же, прошу вас, а кто тут лучше может знать, и кто живёт, и кто жил в каменице, и что в ней делалось, и делается, кроме нас, то есть моего мужа и меня, потому что уже десять лет тут живём. Хоть, сжалься, Боже, владелец скряга, все печи дымят, репарации никакой…

Майор, видя, что на инвентарь каменицы намекает, прервал:

– Я бы только хотел знать о жильцах.

– Ну вот, прошу вас, – подхватила Шевцова. – За десять лет сколько их тут переменилось, и с тыла, и на этаже, и на горке, могу пересчитать по пальцам. О, Иисус! Почему нет… Человек ещё памяти не потерял.

Говоря это, вытерев нос, она начала благодарно улыбаться, а так как в эти минуты прибежал Фрицек, занялась сначала удалением этого нахала.

– А не пойти ли тебе в комнату… Чтобы ни одной минуты тут не оставался! Ну, ноги за пояс!

А потом, обращаясь к майору, добавила:

– Милосердный Иисус, прежде чем человек от детей утешения дождётся, сколько намучишься! Но нужно жертвовать ради Ран Христовых…

Майору начинало делаться удивительно скучно.

– Прошу вельможного пана, – добросила мастерова, – а если милость к нам. Мой муж, Ноинский, мастер по обуви, не хвалясь, старший цеховый. В комнате было бы удобней.

Говоря это, она отворила двери. Майор заколебался. Не было способа быть невежливым.

Увидев чужого и думая, что идёт по делам и работе, Ноинский, нахохливаясь, вскочил со стула, но жена его, смеясь, оттолкнула.

– Ты уж сиди, делай своё, уж мы тут с вельможным паном поговорим, что тебя не касается.

Ноинский, посмотрев, молча вернулся к наклёпыванию подошвы.

Мастерова проводила своего гостя в альков, потёрла канапе, сбросила с него разный мусор, пригласила сесть и встала перед ним.

– Значит, о чём речь?

– Я хотел узнать, кто живёт в каменице, – сказал майор.

– Значит, я это сразу вам… но с кем же имею честь?

– Майор Руцкий, – шепнул тихо старик.

– Пану майору расскажу детально, как надлежит.

Тут бедняга вздохнула, сплюнула и начала заново:

– С тыла сторож Дыгас, Матусова, торговка, с тем Ёзком, пусть бы висел, потому что тут с ним покоя никогда нет. Напротив Арамович, столяр, неплохой человек, челядь и те его хлопцы, что бы с Ёзком были достойны на ветку… Ради Бога! Бреннер с дочкой, кухарка и Агатка, которая ни на что хорошее не вырастет. Уже кокетничает, а пятнадцати лет не закончила, но что говорить…

– Что же это за человек – Бреннер?

Мастерова молчала, её лицо приняло выражение какой-то таинственности, дивное, беспокойное. Голова начала кружиться.

– Чем занимается? – спросил майор.

На этот вопрос Ноинская вместо того чтобы ответить, начала трепать конец и фриз платка, который имела на себе. Давала понять, что это была деликатная материя. Два раза покашляла, обернулась.

– Что бы я могла поведать, чем занимается, это трудно. Разные разности говрят. Человек там в чужие дела не вмешивается.

Тут, внезапно оборвав, поглядела на майора и спросила с неприязнью:

– Вы, пан майор, служили уже не в русском, с позволения, войске?

– Нет, моя пани, в легионах и под Наполеоном.

Мастерова живо махнула рукой, приблизилась к его уху и быстро шепнула:

– Про Бреннера говорят, что в тайной полиции служит.

Майор аж вскочил. Мастерова ударила себя в грудь.

– Ей-Богу! Но что бы была в этом убеждена, этого не скажу, но… люди говорят. Уж из пальца не высасали. И то – чтобы уж так высказать всю правду – история того пана, что стоял на горке, также что-то значит.

Руцкий побледнел и воскликнул:

– Ради Бога, моя пани, перед тобой старый поляк, солдат, можешь говорить смело. Скажи мне, прошу, что говорят.

– Почему нет! – отозвалась мастерова. – Пан, не надобно говорить то, что на лице написано. Достаточно на вас поглядеть. Милый Иисус! История немного длинная, никто её лучше меня знать не может, потому что не только что я на неё собственными глазами смотрела, но имею свои связи. Гм! На горке жил молодой паныч, красивый, спокойный, добрый – милый Боже, как мы его тут все любили.

Майор едва не выдал себя, потому что у него слёзы на глаза навернулись. Он действительно сказал свою фамилию, но та, видно, не обратила на неё внимание. Тогда продолжала дальше: