Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Ноинская поклялась, что ни за что на свете никому этого секрета не выдаст. Однако же есть фактом, что в этот же вечер пошла к Матусовой и шептала ей что-то долго на ухо, а торговка, затрясшись и заломив руки, сказала ей только: «Как Бог жив, будет висеть!»

Поскольку Дыгаса давно подозревали, что и он мог быть в некоторых отношениях с подозрительными особами, потому что к нему иногда ходили стоящие воротники (полиция), поэтому, ему не сказали ничего.

Матусова этого же вечера объявила Ёзку, что если его ещё раз увидит с Агаткой, то его в порошок сотрёт, так как уже и несчастную Агатку имели в подозрении.

Поводом этой суровости также было убеждение, что на горке все, как говорила Матусова, «на один грош торговали».

Как-то случилось, что неожиданно от этого первого этажа, как от чумных, все отстранялись. Только хитрый Арамович, который перед тем никогда шапки перед Бреннером не снимал, теперь заступал ему дорогу и кланялся очень вежливо.

Самым несносным этот остракизм стал для кухарки, которая и так теперь много имела забот в голове. Бывало, с Ноинской могла по крайней мере выговориться и нажаловаться – теперь Шевцова, едва с ней поздоровавшись, немедленно уходила.

Было это в конце концов невыносимо, и кухарка решила поговорить. Однажды после обеда, не застав Шевцову в воротах, где только Фрицек её проказничал, узнав, что она дома, пришла прямо к алькову.

Ноинская была одна – приняла её холодно.

– Моя пани мастерова, – отозвалась обиженная, – я, так помоги мне Бог и грешной душе моей, пусть тут паду на месте, если в себе против вас чувствую какую вину, а вот вижу, что вы на меня гневны.

– Упаси Божу, а почему бы я была…

– Но что вы мне говорите, это не по-старому… бывало… что тут говорить, – отозвалась кухарка, – что тут говорить, я не такая глупая. Скажите мне всю правду.

– Когда нет ничего…

Они долго так прерикались, наконец кухарка, призывая в свидетели Бога и Пресвятую Троицу, расплакалась. Ноинская снова имела такое сердце, что на слёзы смотреть не могла. Поведала, что знала.

Это необычайно смешало бедную женщину – стояла долго как остолбенелая.

– Что я знаю! – сказала она в конце. – А это может быть! Мрак… никто не знает, что он делает. Может это быть… Но разве я этому виной?

Тогда они обнялись. Кухарка, объявила, что, пожалуй, с Рождества уедет, потому что не годилось жить в таком доме. Против информации Ноинской то одно имела старая служанка, что бернардинец бывал в доме и что ксендза подозревать было невозможно, что той же ходил дорогой.

Действительно, аргумент был, потому что в духовенстве, особенно в монашеском и низшем, не помнили примера неверности патриотизму. Обвиняли в том прелатов, никогда не заметили ни одного бернардинца. Но Ноинская допускала, что он мог вовсе ни о чём не знать.

После этого признания кухарка обратила более внимательный взгляд на своего пана, его занятия, комнату, всякие выходы, ночные экспедиции, на особ, которые, хоть редко, являлись к нему с какими-то делами, – и нашла в этом подтверждающие знаки слишком большого значения. В её голове, однако же, не могло поместиться, чтобы панна Юлия, которую любила, или Малуская, добрая женщина, могли участвовать в подлом ремесле – или не видеть и не знать, что делалось. Отравляло это жизнь старой служанке, и после размышления она укрепилась в сильном постановлении сменить службу на Рождество. Мастерова не могла её от этого отговорить, хотя добрую приятельницу было ей жаль. В доме значительно погрустнело, почти все одних других опасаться и подозрительно друг на друга смотреть начали.

* * *

Старый Руцкий, увидевшись с сыном Людвиком, забрав остатки вещей Каликста, напрасно стучав в старую знакомую дверь, напрасно также колотя в ту, через которую ожидал что-нибудь узнать или попросить помощи, остался в Варшаве. Взял скромную комнатку в отеле Герлаха и – ждал.

Чего ждал и на что надеялся, трудно было отгадать. Кажется, что имел какую-то надежду втиснуться всё-таки однажды доверчивей, ближе к кому-нибудь из товарищей по оружию, а через него по нити дойти до клубка, ещё раз до грозного и страшного Константина. Старый солдат готов был повторно предстать перед безжалостным и отвратительным преследователем и заступиться за сына.

Генерал Раутенстрах (рыжий паричок) вместе со Стасем Потоцким и Рожнецким относились к суду, предназначенному для конспираторов. Тот принял майора действительно вежливо, но как чужого и незнакомого, и на протяжении всего времени жаловался только на испорченность, вольнодумную молодёжь, не дающую ни великому князю, ни им отдыха своими постоянными заговорами. Сколько бы раз отец не хотел спросить его о Каликсте, он обходил, говоря общими фразами, явно избегая касаться предмета.

Майор стоял молчаливый, внешне холодный, но, когда в нём кипел гнев, он имел опасные вспышки и это знал в себе – не докончив разговора, вдруг прервал его и выбежал.