Перед историческим рубежом. Политическая хроника

И на этом самодержавие должно сломить голову. Ибо обыватель, даже совершенно чуждый конституционалистических платформ, обыватель, интересующийся политикой только по воскресеньям, словом, тот самый обыватель, которому имя легион – как он ни прост, как ни добродушен, – но он твердо хочет жить. У него есть свои неотъемлемые потребности – и он хочет их удовлетворять. А делать это он может лишь при некоторой минимальной устойчивости гражданских отношений. Ему нужна полиция – для охраны, железная дорога – для езды, школа – для учения, суд – для торжества справедливости. И самодержавие в своих собственных интересах должно ему гарантировать эти блага сколько-нибудь устойчивыми нормами, – иначе легион начнет шевелиться. Независимость ведомств и клок самоуправления – эти реформы правительство Александра II выдвинуло для удержания самодержавных позиций. Но «независимость ведомств» придает слишком не эластичную структуру губернскому бюрократическому аппарату и потому, при нынешних нервных условиях, все меньше способна охранять «порядок в губернии»; а самоуправление, как уже давно разъяснил Мещерский, служит лишь школой будущих российских Мирабо, воспитывает дворян «самой чистой санкюлотной воды». И перед царизмом вырастает задача – задача жизни – отменить все нормы, обеспечивающие минимальнейшую свободу естественных обывательских телодвижений, – и на место этих «предрассудков» поставить молниеносного губернатора, ничем не стесненного, не наталкивающегося на междуведомственные стены, издающего законы, творящего суд, поощряющего науки и насаждающего искусства, одновременно появляющегося в двадцати местах, – вообще нарушающего во имя «порядка» законы времени и пространства…

Правительство возвращается к идее: губернатор – хозяин губернии. Но это не тот девственный помпадур, губернатор – отец доброго старого времени, – нет, его роль «осложнена» всеми приобретениями пореформенной эпохи. У него на руках земство со школами, агрономами, больницами и оппозиционными Мирабо. У него фабрики со стачками и демонстрациями.

Старый губернатор, как представитель своего государя, входил во все сам. Но жизнь не торопила его, и он всегда мог снестись с Петербургом. «Общий характер губернской власти дореформенной эпохи, – говорит пр. Свешников, – был тот, что она являлась лишь исполнительницей закона и предписаний высшего правительства, без права действовать самостоятельно, под собственной ответственностью». Губернатор пореформенный был значительно урезан. Он уж не мог втираться в «ведомства». Он был (по крайней мере по первоначальному замыслу) только чиновником мин. внутрен. дел. Рядом с его волей был поставлен ряд учреждений (суд, земство…), действующих с той или другой степенью независимости. Далее следует губернатор бессонных ночей, кн. Мещерский, он же губернатор ближайшего будущего. Это снова ответственность представителя высшей власти, который не только блюдет, но и входит, не только входит, но и отменяет, насаждает, вообще вяжет и решает.

Но жизнь уже бешено торопит его. Ему некогда сноситься с медлительной бюрократической лабораторией Петербурга. Мы уже знаем, что ныне нужно, «чтобы губернатор прежде всего бросил переписку». Губернатору нужна свобода, автономность, децентрализация. И ему дается все это.

Полный хозяин во вверенной ему губернии, губернатор имеет в своем распоряжении даже войска – по крайней мере, на предмет гражданских войн. Остается еще предоставить губернатору право чеканить монету и сделать самую должность наследственной (чего добивались французские губернаторы XVI столетия) – и система шестидесяти девяти «самодержавий» и «единодержавий» будет завершена.

Бешеный централизм Петербурга, разрешающийся в целый ряд административных сатрапий; единодержавный и самодержавный царь, полностью отчуждающий свою власть министрам, которые, в свою очередь, сдают ее в аренду своре помпадуров, – разве это не система политических абсурдов? Тем не менее, за этой формальной «нелогичностью» скрывается объективная логика нашего общественно-политического развития. И последний акт «расхищения царской власти бюрократией», как говаривали славянофилы, представляет собою явление совершенно закономерное, порожденное внутренними тенденциями издыхающего режима.

«Исполинский рост народных сил, – говорил г. Плеве в уже цитированной речи, – естественное последствие совершившихся перемен в общественной жизни, усложняя административную деятельность, предъявляет к ней все новые и новые требования и ставит на очередь заботу об усовершенствовании способов управления». Другими словами – самодержавию приходится при помощи тех государственно-правовых орудий, которые свойственны ему, как самодержавию, направлять и упорядочивать жизнь общества, которое все более превращается в воплощенное отрицание самодержавия.