Перед лицом жизни

«Это не смерть», — подумал он и положил руки на колени. Он ждал, сам не зная чего, а она стояла за деревянным барьером, не спуская с него своих темных, громадных глаз.

— Ну, чего ты на меня уставилась, — сказал он. — Чего тебе нужно?

— Я виновата… Боже мой, как я виновата.

— Никто не виноват, — сказал он, и она громко всхлипнула, и Маков увидел, что это вовсе не смерть стоит там за барьером, а женщина в белом халате, которая когда-то была его женой, и что этой женщине сейчас очень плохо.

Он тяжело поднялся со скамьи и подошел к перегородке. Он не чувствовал ни злобы, ни презрения, ни торжества. В эти мгновения ему хотелось сбросить с себя шинель и лечь прямо на пол, чтобы не ощущать тошноты, подступающей к горлу, и набухших тяжелых бинтов на голове. Но к нему подошел санитар и повел Макова в сортировочную, а оттуда в операционную, и по пути санитар спросил:

— Это что ж, ваша мамзель, товарищ подполковник?

И Маков ответил:

— Нет, это не моя мамзель, — и больше он уже ничего не помнил.

Он никогда никому не рассказывал об этой встрече и всегда старался думать о чем-нибудь другом — о парке под Москвой, где он бродил с Верой, или о тех местах, где в январе цвели мимозы и пахло горьким миндалем. Вера говорила, что это запах жизни, и водила Макова к сумрачному пустынному морю, а на море не было ни одного парохода, и они были счастливы от такого прекрасного одиночества.

Вот так, с закрытыми глазами, он любил путешествовать в те мирные, тихие вечера и перебирать в памяти те места, где он бывал вместе с Верой, всех людей, с которыми они встречались, и те слова, которым когда-то придавалось особое значение, понятное только им двоим.

Да, но любовь началась не тогда, когда Вера выпила вина больше, чем ей хотелось, и не так, как это обычно бывает, а очень удивительно и в то же время совсем по-земному, словно сама судьба свела их лицом к лицу.

В те дни, когда он ехал на юг и разговаривал с ихтиологом о рыбной ловле, он только что начал приходить в себя, и на душе у него было тихо, грустно и сумеречно, словно он попал в этот поезд после сильной грозы. Он сторонился женщин, и по утрам, уходя из дома отдыха, долго бродил по шоссе, а вечерами читал всякую ерунду и сразу же после ужина ложился спать. Он жил в комнате один, и однажды у него не хватило спичек и он вышел в коридор. Была уже ночь. Мертвый матовый свет от зажженных электрических ламп мерцал на медных ручках дверей и падал на длинную красную дорожку, убегавшую в глубь коридора.

Напротив своей двери Маков увидел девушку. Она была высока и хороша собой, но что-то жалкое и злое было во всей ее фигуре и в ее больших синих застывших глазах. Когда Маков посмотрел на нее, она не опустила ресниц, а только сузила их так, как это делают близорукие женщины, и лицо ее задергалось и стало совсем белым.

— Простите, — сказал он, — у меня нет спичек, не найдется ли у вас несколько штук?

— У меня тоже нет спичек, — с отчаянием сказала она, и вдруг слезы поползли по ее щекам.

— Что с вами?

— Болит… Боже мой, как он болит…

— Что у вас болит?

— Да зуб, — сказала она, — у меня огонь во рту…

— Ну ладно, не хнычьте, — сказал он, — завтра я вас свезу к зубному… До свиданья.

— До свиданья.

Они постояли несколько секунд каждый у своей двери, настороженно разглядывая друг друга, а потом Маков чуточку насмешливо спросил:

— Вы актриса?

И она ответила:

— Нет, я только учительница.

— Что-то не похоже.

— Ну, знаете, — резко сказала она, — так с женщинами не разговаривают.

— Извините, пожалуйста, но какая же вы женщина? Ведь вам не больше двадцати лет…

— Нет, больше.

— Ну, все равно вы еще девчонка.

— А вы мужчина! Боже мой, какой же вы мужчина, — сказала она с дрожью в голосе, — если не можете посоветовать, что мне положить на зуб!

— Ваш собственный язык, — сказал Маков, — положите его на зуб, закройте рот и молчите до утра, а утром я свезу вас к зубному врачу. Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала она и вошла в свою комнату, а Маков постоял еще несколько минут в коридоре и спустился за спичками в вестибюль.

На следующий день они поехали в Сухуми к зубному врачу.

Маков великолепно помнил эту поездку: сырое шоссе и сырые сады, он всю дорогу подсмеивался над Верой, которая только болезненно улыбалась и прятала распухшую щеку в воротник. Она сидела так, что ее плечо касалось его плеча, и от нее пахло очень крепкими духами и еще той еле уловимой свежестью, какой пахнет река во время весеннего половодья.

…Да, она и тогда была удивительно хороша. С ней Макову было легко, и — самое замечательное — она была незлопамятна и совсем не умела врать, и ссориться, и искать в жизни такой любви, какой никогда не бывает. Она была умна, и это пугало Макова, и была по-детски наивна, когда оставалась с ним наедине. Иногда Макову казалось, что Вера уже видывала кое-что на своем веку. И тогда он принимался ругать женщин, а она говорила, что не все же такие и что хороших женщин больше, чем плохих, — в этом она достаточно убедилась.