Перед лицом жизни

«Дорогой дядя Яша, нам очень обидно за Женьку. Он был на насыпи и хотел помахать Вам рукой, а Вы зачем-то открыли форсунку и чуть не вывели из строя нашего лучшего вратаря. Разве это хорошо? И Вы нас, дядя Яша, извините. Может, мы немножко погорячились, но мы написали Вам всю правду и не отступим от нее ни на шаг. Мы ждем Вашего ответа. Пусть наши адреса тоже останутся в секрете, а ответ Вы можете положить под свое крыльцо, и мы будем Вам благодарны.

Группа товарищей».

— Группа товарищей, — с изумлением повторил Яков Андреевич. Он положил в футляр очки и позвал с улицы Женьку.

— Садись, — сказал он.

— А я постою, побольше вырасту.

— Но ты и так не маленький. Вон какие письма пишешь. Однако тут не все правильно. Ты, наверно, спутал мой паровоз с другим.

— Я ваш паровоз узнаю даже по свистку.

— Ну, хорошо, допустим, я обманщик. Но при чем же тут пар? Я тебя не видел двое суток, а ты пишешь, якобы я умышленно открыл форсунку. Молчишь? Тогда покажи мне, с какой стороны семафора ты стоял?

— С этой.

— А какая это сторона?

— Левая.

— Правильно, левая. А на какой стороне находится машинист?

— Кажется, на правой.

— Кажется… Знаешь ведь, что на правой. Ты не налим, у меня из рук не выскользнешь. За что ты меня, старика, срамишь на всю улицу? Что же обо мне подумает твой отец? А ведь мы с ним соревнуемся.

— Простите, дядя Яша. Значит, это ваш помощник.

— Молчи, я сам разберусь, без подсказки. Ступай да скажи отцу, вечером зайду поздравить. Что там у вас — мальчик или девочка?

— Сестренка. Светкой назвали.

— Ну и хорошо, и ступай. Не вертись перед глазами.

Яков Андреевич сложил письмо и, как только Женька хлопнул калиткой, вышел из садика и долго потом смотрел из окна на уличных ребятишек, играющих в футбол. Потом старый машинист что-то писал, а Пелагея Никитична все вздыхала и искоса поглядывала на его озабоченное лицо.

— Послушай, Пелагея, — сказал он, — хватит тебе вздыхать, ишь какой сквозняк устроила. Достань-ка мне из сундука новый костюм.

— Опять собрание?

— Нет, пойду в политотдел, надо разрешение взять на поездку одной группе товарищей.

— А что же это за группа? Практиканты?

Яков Андреевич отрицательно покачал головой.

— Пока я там буду, — сказал он, — ты сбегай к нашим и передай Петьке, пусть собирается в поездку. Да проследи, чтобы его одели попроще, не на парад поедем. А Женьку я обрадую сам.

Яков Андреевич проводил до калитки жену и вскоре тоже вышел на улицу, где после матча ребят было как-то особенно тихо.

Он огляделся, вынул из кармана конверт и, сунув его под крыльцо, быстро зашагал по панели, словно боясь, что его могут остановить.

В следующую поездку Якова Андреевича, примерно за час до прибытия скорого поезда, к Белогорскому депо подошли два мальчика со свертками в руках и сели на рельс.

Им было жарко, но они крепились в своих теплых фуфайках и с тревогой следили за паровозами, которые стояли в депо.

— Петя, а Петя!

— Ну, чего тебе?

— А может, он нас подведет?

— Кто, дедушка? Ты его еще не знаешь. Раз он сказал, значит, точка. Тебя придут провожать?

— А как же.

— И меня тоже. Подумай только, уезжаем. Бабушка мне столько еды положила, на целую неделю хватит.

Заметив выходивший из депо паровоз Якова Андреевича, ребята вскочили на ноги и замахали руками.

— Ух, какая махина! — прошептал один из них, когда паровоз остановился.

Яков Андреевич спустился вниз, поздоровался с оробевшими ребятами и помог им перебраться с земли в паровозную будку.

Когда он их подсаживал, он заметил, как цепко взялись они за поручни и как у ребят дрогнули мускулы, а глаза засветились и впились в раскрытую топку, где бушевал огонь.

1954

СОРИНКА В ГЛАЗУ

Этот ресторан Линевский выбрал главным образом потому, что в прошлое посещение ему понравился там официант, сумевший вкрадчивой лестью и почтительностью расположить к себе всю ужинающую компанию. Он выбрал этот ресторан еще и потому, что там было тихо, светло и чисто и туда редко заходили студенты, подгулявшие рабочие и женщины с грошовыми клипсами в ушах.

Когда он разделся, то прежде всего обратил внимание на землистые, старческие пальцы гардеробщика, обмороженные еще в первую мировую войну.

Какой-то старинный значок с двумя мечами украшал впалую грудь этого худенького старичка, одетого в потертый китель.

— Как она, жизнь-то, служивый?

— Ничего, движется. Сначала день, потом ночь. Глядишь, и сутки прочь.

— Вот как, — сказал Линевский. — Да ты, видно, философ?

— На то и человек, чтобы рассуждать.

— И отлично. А что это у тебя с руками? — спросил Линевский, кладя на барьер пальто и шляпу.

— Война покалечила, — сказал гардеробщик.

— В таком случае перчатки носить надо.

— Мало ли чего надо. За перчатки-то шестьдесят восемь рубликов берут, а старые у меня в починке. Может, газетку желаете?

Но Линевский промолчал и только пожал плечами, объясняя этим движением, что его совершенно не интересует газета.