Перед лицом жизни

— Убьют ее, — тихо и грустно сказал Ливанов, — таких гестаповцы убивают сразу же.

— Это лагерь? — спросил Радыгин.

— Нет, их гонят в Германию на работу. Обычно говорят: «Их гнали как скот», но ведь скотину кормят и поят чуть ли не на каждой станции, а их повезут до самой Германии и ни разу не откроют вагонную дверь.

Было очень жарко. Слабый ветерок доносил из депо горьковатый запах перегоревшего мазута и банный запах паров, которыми были окутаны остывающие паровозы.

Из глубины запасных путей доносилась суета нескольких маневровых паровозов, кричащих то слишком тихо, то слишком громко.

С левой стороны полотна тянулся рабочий поселок, а с правой начинался городок с церковью, с пожарной каланчой и площадью, на которой Ливанов и Радыгин увидели три виселицы с повешенными партизанами.

Это были еще совсем молодые ребята, белокурые, с такими тяжелыми и добрыми руками, какие бывают только у людей, обладающих большой физической силой.

Партизаны висели не очень высоко, их босые ноги искали кончиками пальцев землю, чтобы опереться на нее.

Ливанов вздохнул, а Радыгин скрипнул зубами и побледнел, чувствуя смятение перед этими мертвецами.

Они свернули в более тихую улицу, но и тут им навстречу попадались гестаповцы, одетые в новое обмундирование, чисто выбритые, пахнущие хорошим табаком.

Радыгин собрал в себе все силы, чтобы ничем не выдать своей брезгливости к этим тыловым офицерам, надменно разгуливающим по маленькому городку.

Не останавливаясь, он вел Ливанова к вокзалу и косился на заборы, оклеенные комендантскими приказами, в которых Радыгин отчетливо разбирал только два слова, напечатанные жирным шрифтом: «Приказ… Расстрел… Приказ… Расстрел…»

«Вот сволочи, — подумал Радыгин, — обещают расстрел, а сами вешают!»

Вороватым взглядом он иногда засматривал и в окна маленьких домиков, вспоминая фамилии владельцев и стараясь угадать, какая жизнь теплится там, за тонкими стеклами, заклеенными бумажными полосками.

На улице было тоже не веселее, чем в домах; ни смеха, ни оживленного разговора, ни приветливой улыбки на лицах редких прохожих, только одну тишину да запах соленой трески ощущали два спутника, хмуро шагая по улицам, как по коридору смертников.

С большими предосторожностями они добрались наконец до вокзала и, растворившись в гуще пассажиров, почувствовали себя спокойно. Неторопливо протискиваясь сквозь толпу, они выбрались в станционный садик, набитый беженцами, и сели на помятую траву у самой ограды.

— Ну вот видишь, Паша, как здесь хорошо, — сказал Ливанов. — А ты не хотел сюда идти. Прятаться всегда надо там, где скапливается очень много народу. Когда летит воробьиная стая, то в ней трудно отличить одного воробья от другого. Ты видишь только стаю. Запомни это и жди меня здесь. Вернусь часа через два.

— А я? — спросил Радыгин и поежился.

Он тревожно посмотрел на капитана.

— Я задержусь ненадолго. Ты не беспокойся. Сначала я присмотрю состав. Потом захвачу взрывчатку и приду к тебе.

— А далеко пойдешь-то?

— Потом скажу. Сиди смирно.

— А вдруг не найдешь?

— Найду.

— А если попадешься?

— Нет, этого не может быть. Ну, а если не вернусь, действуй один, — тихо сказал Ливанов и встал, — уходи в соседний район.

— Куда? — шепотом спросил Радыгин.

— К эстонским партизанам. Возьмешь у них взрывчатку и выбросишься на мост с тормозной площадки.

Радыгин пошевелил губами, и во рту у него опять стало сухо, а на душе неуютно, хотя ни страха, ни жалости к самому себе в эти минуты он не чувствовал.

— Ну, а как же с деньгами? — спросил он.

— Сожги. Но ты зря волнуешься, я скоро приду.

Ливанов повернулся лицом к привокзальной площади и вскоре исчез за оградой.

В тупике он заметил балластный состав. Ливанов прикинул в уме расстояние, которое отделяло хвостовую площадку от ближайшего тормоза, оно почти соответствовало длине моста…

Прошел час, пока Ливанов договаривался с охранником, который должен был сопровождать состав.

После этого капитан отправился к Ингрид.

Петляя по пыльным и душным улицам маленького городка, он уже через пятнадцать минут очутился на северной окраине, где низкие домишки были выкрашены почти все в одинаковый коричневый цвет. В такой же цвет были выкрашены и палисадники, за которыми стояли вишневые деревья, закрывавшие собой и окна, и старые пни, и кусты малины.

В этой тихой части городка жили и русские, и эстонцы.

Перед воротами одного из таких домиков Ливанов остановился, потом осторожно открыл калитку и увидел во дворе девушку лет двадцати в светлом ситцевом платье, с длинной заплетенной косой и темными большими глазами.

Девушка кормила кур, и они кружились около ее босых ног.

— Вам кого? — спросила она, и в ее голосе Ливанов уловил тревогу.

— Скажите, здесь живет старший кондуктор Саркен?

— Саркены через дом, здесь живет Элекайтис.

— Портниха?

— Модистка!

— Здравствуйте, Ингрид, — тихо сказал Ливанов. — У вас все готово?

— Да. Я ждала вас три дня.

— Новые позывные — «Аргамак». Я — «Сто двадцатый». Сегодня ночью мост должен быть взорван. Как только это случится, передайте в Ленинград.