Перед лицом жизни

— Хорошо. Пойдемте в дом. Там есть мама. Смотрите на меня хорошо-хорошо. Вы есть мой жених. Понимаете?

Ливанов засмеялся, а Ингрид смущенно махнула рукой и тихо сказала:

— Извините за такой прием, видите, я даже босая, а это есть нехорошо.

— Ничего, ничего, милая Ингрид. Все обойдется, а может быть, будет и так, как вы сказали.

Ровно пятьдесят минут Ливанов пробыл у Ингрид. Прощаясь, он крепко пожал ее загорелые, почти детские руки и вышел за ворота в хорошем настроении.

А в это время Радыгин задремал, но вскоре очнулся, судорожно зевнул, внимательно оглядел садик, унылых беженцев, полураздетых ребятишек, давно не стриженных и не мытых, и пыльный репродуктор, который покачивался на столбе и дребезжал от густого дикторского баса.

Передача велась сначала на эстонском, затем переводилась другим диктором на русский язык:

«Когда развеялся пороховой дым, часть полковника Рейхенау вошла в город. Трудно описать ликование русских жителей. Они буквально забросали цветами немецких солдат и вышли к полковнику навстречу с хлебом-солью. Это был старинный русский обычай».

Радыгин оживился. В садике вдруг стало тихо, и несколько женщин повернулись к репродуктору, а одна из них поднялась со своего узла, подбоченилась и вызывающе сказала: «Ишь как забрехался, типун тебе на язык!» Но Радыгин прослушал рассказ до конца, затем лег поудобнее и вскоре заметил полицая, вошедшего в садик.

Это был угрюмый молодой парень, одетый в военную гимнастерку и вооруженный револьвером. На его рукаве ярко выделялась повязка, он лениво подходил только к мужчинам, забирал у них документы и внимательно читал, хмуря лоб и шевеля пухлыми губами.

Радыгин хотел выйти из садика, но было уже поздно, и он встал, протягивая полицаю документы.

— Гатчинский? — спросил полицай, и Радыгин утвердительно кивнул головой.

— Ну, как там положение? Я ведь тоже гатчинский.

— Обыкновенное, — сказал Радыгин, выдержав тяжелый, пытливый взгляд полицая.

— Значит, Сердюков из Гатчины.

— Он самый… Петр Афанасьевич.

— И давно ты там проживаешь?

— Да как вам сказать, время-то, оно летит, лет пять уже проживаю.

— Ой, крутишь чего-то ты, непохож на Сердюковых. Будто не от ихней мамки.

— Полно вам, земляк, придираться, — невесело сказал Радыгин, застегивая ворот рубахи. — Мать у нас у всех одна — земля наша. А вот сыны у нее бывают разные. Мыкаются насчет работы, вроде меня грешного. Зря вы сомневаетесь. Документ у меня в полном порядке.

— А это я и сам вижу, — сказал полицай, — но личность у тебя неважная. Наверное, у большевиков служил. Пошли!

— Куда?

— К коменданту.

— Брось, земляк, мне ехать надо, пошутил — и хватит.

Понимая, что больше медлить нельзя ни одной секунды, Радыгин протянул руку за документами и застыл в напряженном ожидании, чувствуя катастрофу, но не зная еще ни ее размеров, ни конца, ни последствий. Он еле стоял на ногах и растерянно смотрел на полицая, боясь шевельнуться, но когда полицай положил его документы в карман, к Радыгину вдруг пришло спокойствие, и он притворно развел руками, словно укоряя полицая за такой нехороший поступок.

— А знаешь что, — прошептал Радыгин и огляделся, — возьми десять марок — и катись!

— За такого, как ты, мне дадут больше, — тихо ответил полицай.

— Возьми с меня больше.

— Зачем? Мне дадут там еще больше.

— Не дадут, у меня все в порядке.

Полицай насмешливым взглядом окинул Радыгина с головы до ног, затем носком сапога пошевелил почти пустой мешок и глухо засмеялся, вынимая из кармана зажигалку и немецкий портсигар из пластмассы.

— Десять марок! Ну и Сердюков. Везет же тебе, как жиду. Тоже мне земляк нашелся. Да я в Гатчине каждого младенца знаю, а ты себя за Сердюкова выдаешь. Какую ты за себя цену предлагаешь? А мне за одну твою протокольную морду тыщу марок отвалят.

— Ладно, держи карман шире, там тебе отвалят, — сказал Радыгин. — Пошли! — И вскинул вещевой мешок на левое плечо.

Они поднялись по ступеням на перрон и свернули направо, где в конце деревянной платформы виднелась уборная, а за ней возвышался каменный трехэтажный дом, обнесенный забором и колючей проволокой.

Радыгин был весь в поту и шел медленно, все еще не понимая, что ему надо делать, и с отчаянием ища глазами Ливанова. Для него было ясно одно: он будет стрелять, как только исчезнет последняя надежда на спасение. Но от этого твердого решения у Радыгина вдруг все заныло внутри, и он с ужасом ощутил на своей спине взгляд полицая и наклонил голову, подсчитывая шаги.

Еще пятьдесят шагов — и это конец платформы, а значит, и его конец. Он выстрелит полицаю в живот — пусть перед смертью помучается, — а сам спрыгнет с платформы на полотно, где его сразу же расстреляют часовые.

Он привалился спиной к станционной ограде и рассеянно посмотрел на полицая.

— Ну, чего встал?

— Что ты нукаешь, не запряг, а уже погоняешь.

— А чего же мне не погонять, когда ты в оглоблях. Давай! Пошел! А то я так могу затянуть хомут, что и пикнуть не успеешь.