Перед лицом жизни

Часто поворачиваясь спиной к свистящему круговому ветру, они поговорили еще минут пять, стараясь скрыть друг от друга всю глубину той тревожной печали, которая охватила их. Они говорили громко, но ни одного их слова не долетело до Самарина, когда он вышел из парадной и удивленно остановился перед разбушевавшейся пургой.

«Метет, как в сибирской ссылке», — подумал он, поднимая воротник полушубка. Он глубже нахлобучил шапку и только теперь обратил внимание на извозчика и сторожа, которые осуждающе посматривали на его хромовые сапоги.

— Смотри, секретарь, замерзнешь, — сказал извозчик.

— Ничего, я к холоду привык. Пробегу пару улиц, жарко станет.

— А зачем тебе бегать? Ежели по делу, садись, подвезу.

— Спасибо, отец. Но, вы знаете, у меня, кажется, с собой нет ни копейки. Вы минутку подождите, пока я сбегаю наверх за деньгами.

— А я их не возьму.

— Почему?

— У меня свой расчет. Ленин-то для нас даже бревна таскал на субботниках. Так неужели мы в такую ночь будем говорить о плате. Куда ехать-то?

— На паровозоремонтный завод. Надо, отец, созвать рабочих и потолковать. Может, тогда каждому полегче станет.

Самарин сел в санки и прислушался ко всему с таким вниманием, словно хотел узнать, что же осталось еще в мире кроме этой метели?

Где-то далеко-далеко прокричал паровоз. Было слышно, как в той стороне работал двигатель водокачки с такими перебоями, словно это билось сердце города, почти невидимого сквозь пургу.

Пантелей Карпович взгромоздился на свое место, и они тронулись к заводу. Редкие фонари, окруженные дрожащими венчиками, слабо освещали путь, но Машка сама находила дорогу и, минуя сугробы, с трудом тащила санки, глубоко оседавшие в снег.

В белой мгле эти санки казались неподвижными, так же как и седоки, которых и сверху и снизу хлестала метель.

Говорить им было трудно, но молчать еще трудней.

Пантелей Карпович очень хотел рассказать о себе что-то удивительно хорошее и стал припоминать такие события, которые рисовали его с самой лучшей стороны.

Думал о многом и Самарин. Его глаза были полузакрыты, и он сидел неподвижно, нахлобучив до самых бровей шапку и прикрыв варежкой одеревеневший рот. Он был уже немолод и многое пережил, но ни одно событие не задело его так сильно и так больно, как смерть Ильича. Не первый год Самарии состоял в партии, но он никогда еще так остро не чувствовал ответственности перед народом и ни разу не был так встревожен его будущим, как в эту ночь.

«Такое горе, — думал он, — заставит многих по-иному осмотреться вокруг. Сколько людей повзрослеет за эту ночь. Они станут лучше, и самые лучшие из них потянутся в партию».

И тут мысль Самарина оборвалась. Он зажмурился, потер варежкой запорошенные глаза и снова открыл их.

Темный и густой снег обрушивался на спину извозчика, которая казалась огромной и закрывала собой весь мир. Но эта спина, словно щит, загораживала Самарина от метели, и он продолжал думать, чувствуя между тем, как его все больше тянет к людям и как с каждой минутой становится невыносимо тягостным собственное молчание и молчание старика.

— Послушайте, отец, — сказал он. — Ну что мы так далеко сидим друг от друга, будто вы на одном конце света, а я на другом. Перебирайтесь ко мне.

— Что, одному-то сидеть скучно?

— Просто невозможно. Особенно в такую ночь.

— Да, не одни мы нынче тревожимся. Смотри, люди-то тоже не спят, — сказал Пантелей Карпович, усаживаясь рядом с Самариным и кнутом показывая на закрытые ставни, откуда из дырочек и щелей пробивались тонкие струйки света. — Всё думают, — с горечью добавил старик. — Так что и не сразу поймешь, из какого окна тебе рукой помахают, а из какого в тебя пальнут.

— А что, разве в городе неспокойно? — спросил Самарин и повернул свое заснеженное лицо к старику. — Я ведь человек тут новый и пока что мало знаю здешних людей. Неужели пошаливают?

— Бывает, конечно, и это, но редко. Ты вот хочешь всех подравнять и заставить жить по одной правде. А правда-то — она у каждого своя. Значит, к людям надо относиться с терпением, и тогда они скорее поймут твою правду.

— Я не думаю, чтобы у вас тут поступали как-нибудь по-другому.

— Эх, милый! Ты только прими во внимание, сколько у нас в городе было разного политического куража. Ведь за это в горячке-то можно было полгорода в стенке поставить.

— Но не поставили же, — сказал Самарин.

— А может, и поставили бы, да Ильич не велел. Вы, говорит, смотрите за теми, кто против новой власти за пазухой реворверты носит, а к простому народу даже пальцем прикасаться не смейте. Вот он какой был, Ленин-то. Понимал, что из тыщи, которые упираются, только один всурьез не желает правильной жизни.

— Послушайте, отец, да разве мы этого не понимаем?

— Не спорю, понимаете, но не все. Может быть, после Ильича-то как начнут щипать простого человека, успевай только поворачиваться.

— Но кто же его будет щипать, когда сам народ стоит у власти?