Перед лицом жизни

В тот вечер была музыка в саду «Аркадия». Самый большой кандалаповский пес стоял тогда на углу и смотрел на обманутую девку, воющую от страха и тошноты в тусклой, вытоптанной полыни. Утром на том месте, где били Иванова, Сухоруков нашел очки. Он спрятал их на дно сундука, и они пролежали там двадцать шесть лет. За это время Иванов стал большим чиновником, а Сухоруков жил, как все кандалаповцы, тесно и настороженно, ничего не придумывая, ничего заново не начиная. Он много работал, а потом грыжа пригнула его к земле. В прошлом году, бросив свое ремесло, Сухоруков вынул из сундука очки и по вечерам стал читать книжку об уроках Великой французской революции.

Однажды во сне Сухоруков увидел бога, и бог ему сказал:

— За эти очки и за такую книжку я тебя, каменщика, буду сейчас судить.

До первых петухов бог судил старого каменщика.

Утром, когда Сухоруков выбрался из обломков своего сна, он вспомнил приговор и подумал, что бог не прав.

За мельницами на стрелках колотился поезд. Сухоруков шел медленно мимо низких палисадников и скамеек, и на лаковых его голенищах вертелась улица с опрокинутыми домами. На углу он остановился. Каменщик вспомнил поле. По престольным праздникам там, в знобящих хлебах, кандалаповские ребята играли в карты. Они уходили туда с водкой, потому что выселки были тесны для них… Сейчас перед Сухоруковым лежал луг, загороженный со стороны казарм теплыми земляными валами. Этот луг надо было пройти нигде не отдыхая, но страх перед таким пространством охватил каменщика, и он почувствовал себя стариком.

Только к полудню старый каменщик приковылял в Кандалапу. Задыхаясь от жары, он вошел во двор, под тень единственной березы. Его тусклое лицо было в пыли, глаза неподвижны и темны, рот открыт и щеки стянуты в рубцы. Строго и внимательно Сухоруков осмотрел свое хозяйство. Посредине двора стояла бочка, почти совсем распоясанная соседскими ребятишками. На крыше сарая валялись кирпичи, вырванный косяк голубятни висел на одной покоробленной петле.

— Непорядки, — сказал каменщик самому себе. — За такие непорядки Сибири тебе мало, Иван Петрович.

В кухне Иван Петрович разделся и снял сапоги. Твердая холщовая рубаха висела на нем ровно, не прилегая к бокам. В горнице на деревянной кровати лежала Марфа.

Каждый раз в полдень Сухоруков возвращался из города, и Марфа узнавала по скрипу калитки, но шарканью ног в сенях, какие вести о сыне передаст ей Иван Петрович. Все эти дни она восстанавливала в памяти пережитое и ничего хорошего не могла вспомнить.

…Там, в пережитом, были метели, в окна стучали нищие, на Кандалапу наседали старухи, завернутые в черные шали. Старухи торговали голубой иорданской водой, продавали теплую землю с Голгофы, читали в горнице псалмы, целовали грязными губами детей и шли дальше, по насыпям Юго-Восточной дороги.

В те годы Марфа и Иван Петрович мытарились со своим сыном по чужим углам. Наконец был куплен дом, но Марфа надорвалась на погрузочном дворе, и с тех пор у них не стало детей.

Тогда кандалаповцы, не умея еще бастовать, молились богу. Марфа молилась святой Марии, державшей на коленях бесполого младенца с растопыренными ногами. Каждую весну она собиралась в Киевскую лавру, но Иван Петрович говорил, что бог везде один, а к святым идти незачем, потому что они сами когда-то были грешниками.

По вечерам Марфа вязала чулки, а Иван Петрович ругал себя за нищету до тех пор, пока не вырос сын Федор.

Федор вырос, посмотрел на мир большими глазами и понял его так, как никто не понимал в Кандалапе. Однажды он принес из мастерских книжку об уроках Великой французской революции.

Иван Петрович читал эту книжку по буквам, терпеливо и угрюмо, и его прокуренный палец медленно двигался по строке. А в апреле у Сухоруковых был обыск. Федор бастовал вместе с деповскими машинистами, и составы с новобранцами застревали в тупиках под белыми газовыми фонарями. Так было несколько дней, и вот ночью восемнадцатого апреля взяли всех бастующих машинистов и разместили их в трех арестантских вагонах. Этот состав с необычными пассажирами тронулся на рассвете по особому жандармскому графику и на первой же версте напоролся на петарды.

У каждого машиниста есть свои навыки в работе. Машинист, ведущий этот состав, хитрил с машинистами, едущими в вагонах. Он хотел, чтобы у него не было имени, но у него остались привычки, и они выдали его на третьем подъеме.

Поезд вел Бороздин, второй сухоруковский сосед, купленный за шестьдесят рублей жандармами.

Дети железнодорожников прямо с насыпи кидали каменьями в машиниста. На паровозе горели буксы. Под водокачками бастующие мастеровые упрашивали Бороздина отцепиться от состава, ему закрывали семафоры, его долго держали на полустанках, стрелочники грозили ему красными флажками. Со станции Владиславской Бороздин поехал неровно и бешено, и тогда все машинисты поняли, что ему конец.

Месяца через два, ночью, с порожняком из-под балласта его загонят в тупик на полном ходу по таким правилам, когда никакое расследование не сумеет найти виновников катастрофы.